“Эпоха пользы”. — Витте. — Ротштейн и финансовые круги. — Золотоискатели. — Голицын. — Русская политика на Кавказе и в Азии. – Русификация и бессилие самодержавия. — Бобриков. — Поездка в Баку. — Великий предприниматель. — Случайные люди. — Японская война и Куропаткин.— Война начинается в чрезвычайно тяжелых обстоятельствах. — Тост за будущую победу. — “У него абсолютно нет воли”. — Волнения внутри страны.— Комитеты. — Поп Гапон. — “Кровавое воскресенье”—“Долой самодержавие!”

В Петербурге на первых порах я почувствовал себя чужим. Знакомых было много, но я уже много лет там не жил, приезжал на короткое время и, встречаясь со старыми приятелями, убеждался, что теперь общего между нами уже нет. Атмосфера, дух города за эту четверть века изменились до неузнаваемости. Прежде между людьми одного круга, одних привычек и воспитания было что-то общее, какая-то неуловимая связь. Теперь каждый был поглощен своими личными интересами, интересовался исключительно одним своим “я”. Людей уже ценили не за их качества, а поскольку они могли быть полезны. Урвать кусок тем или иным способом, найти хорошее место, сделать карьеру - все руководились только этим.

Познакомившись со светской жизнью нового Петербурга и его чудесами, я перестал в нем бывать. Делать визиты, на которых скучал, тратить время я бросил. Сперва меня осуждали, потом попривыкли и визитами те, которые ко мне хорошо относились, перестали считаться. В приятные мне дома, когда звали, ездил, от визитов в скучные под вежливым предлогом уклонялся, и обо мне мало-помалу забыли. Советую всем делать то же. Это единственный способ напрасно не налагать на себя никому не нужную тяготу.

В кружках так называемой интеллигенции я тоже отрады не нашел. Это был мир книжной теории, громких фраз, политического романтизма, иногда честного увлечения социалистической мякиною, но чаще того же культа своего “я”. Разница с обществом, которое эти интеллигенты именовали “сферами”, была лишь та, что в одном к своему собственному благу шли одним путем, в другом иным. Одни свое благополучие строили на преданности самодержавию, другие — на преданности грядущей революции. В “сферах” верили в силу Департамента полиции и охрану, в “интеллигенции” — в силу четыреххвостки, хотя формулы этой еще не выставляли.

Доложили, что приехал Витте и очень просит, хоть на минуту, его принять. Дело очень важное.

Через минуту лакей вернулся. Витте прислал его сказать, что дело очень важное и ждать до завтра не может.

— Николай Матвеевич, — сказал я, — хотите, я с ним переговорю. Быть может, действительно что-нибудь неотложное, а то бы он в такой неурочный час не приехал.

Витте! Витте! Витте! Имя это только и слышно было в Петербурге. Оно произносилось везде на все лады, чаще, чем имя Государя. Все, что делалось, приписывалось Витте; и в большинстве случаев были правы. По крайней мере, без Витте ничего не случалось.

— Витте гений! Он творит чудеса! — говорили одни.

— Витте вредный злодей, масон, он торгует своей совестью, — вопили другие.

И те и другие ошиблись: ни гением, ни злодеем он не был и совестью, за деньги по крайней мере, не торговал.

Пока он был всесилен, его переоценивали. Он умел бросить кость, а люди всегда готовы стоять на задних лапках, когда надеются на подачку. Когда он пал, его втоптали в грязь. Умирающего льва ослы лягают. Но Европа его оценила верно.

Вскоре после его падения я разговорился о нем с известным парижским финансистом, рьяным приверженцем Витте.

— Не думаете ли вы, — спросил я, — что уход Витте повлияет отрицательно на прилив французских капиталов в Россию?

— Почему?

— Вы очень верили в политику Витте.
Финансист улыбнулся:

— Мы скорее делали вид, что верим. Это нам нужно было. Большим финансистом мы его никогда не считали. Он был очень ловкий человек, не больше.

Ротштейновские парадные обеды славились в Петербурге. Они напоминали табльдоты Лондона и Парижа. Тут были и министры, и посланники, и разные дельцы, и государственные люди, и известные европейские банкиры, и мужчины, и дамы, никому не ведомые. Соседей за столом вы не знали и не знали, на каком пункте с ними говорить. Однажды я со своим соседом долго беседовал по-немецки, принимая его за немца. К концу обеда он сказал какую-то русскую пословицу.

— Как вы хорошо произносите по-русски, — сказал я.

— Ничего нет удивительно, — смеясь, ответил он. — Я русский.

— Отчего же мы говорили на иностранном языке?

— А я вас принял за иностранца.

— За немца?

— Нет, за бразильянца, и очень удивился, когда вы заговорили не по-французски.

Обеды эти мне были в тягость, но отделаться от них я не мог, — Ротштейн принял бы это за обиду, а отношения портить с ним мне не хотелось.

— А знаете, во что мне обошелся вчерашний обед? — спросил он меня однажды. — Отгадайте! Почти пятьсот рублей с человека.

— Сделаем дело, — сказал я.
— Какое?

Он рассмеялся.

— Дело выгодное, но не могу, — вашему примеру последуют другие, а приглашать их все же и дальше пришлось бы. Они мне нужны.

Курьезные типы приходилось встречать в финансово-промышленном мире, и часто случалось себя спрашивать, как тот или другой там очутились. Отставной генерал Ж., не имея ни денег, ни связей, ни знаний, ни ума — словом, более чем ничтожество, каким-то чудом попал в члены правления какого-то грошового акционерного предприятия и через несколько лет сидел в советах перворазрядных банков, директорствовал в крупных предприятиях, и хотя над ним за спиною глумились, к нему прислушивались и с ним считались.

—Самый настоящий!

И этот дурак не только сидел на своем жирном месте, но действительно управлял, и хотя все сознавали, что он делу приносит вред, продолжал управлять до самой своей смерти.

Однажды после бурных пререканий председатель Ротштейн, видя, что вопрос придется баллотировать, улыбаясь, обратился к Бенкендорфу:

На акции Российского золотопромышленного общества сейчас же после его возникновения набросилась публика, и на бирже на них шла сумасшедшая игра. Со ста рублей за акцию (не помню, может быть, 125 рублей) цена поднялась до 900 рублей. Потом они столь же быстро стали понижаться. Появились слухи, что дела Общества нехороши и ему грозит крах. Последовала паника. Международный банк и лично Ротштейн в Обществе были сильно заинтересованы — и как держатели акций, и особенно как кредитная организация. Ротштейн предложил мне стать во главе этого Общества.

Принять предложение, не познакомившись с делом, я не мог; познакомившись, я пришел в ужас и отказался. Спасти его никаких шансов не было. Но, услыхав о моем отказе, в дело вмешался Витте. Он вызвал меня к себе и спросил о причине. Я ему изложил положение дела, прибавив, что спасение в одном: либо в ликвидации, либо в администрации. Но он ни о том, ни о другом слышать не хотел. По его словам, такой исход слишком повлияет на общее настроение биржи, возникнет паника, чего он допустить теперь не может. Дело нужно спасти или, по меньшей мере, на некоторое время задержать его гибель.

— Я вас поддержу. Золото нам необходимо. Государственный банк откроет вам самый широкий кредит. Я не только вас прошу, я требую, чтобы вы взялись за это дело.

— Нужно этих мерзавцев отдать под суд, — сказал он.

— Конечно, но это можете сделать только вы, в порядке надзора, — сказал я.

— Нет, это сделаете вы, а не я. Это ваше дело.

— То есть правления, так как без него единолично я на это права не имею.

— Ну, конечно.

— Да ведь это правление и есть те, которые все мошенничество проделали. Не отдадут же они сами себя под суд.

Мы порешили на том, что я доложу общему собранию, что могу оставаться председателем только при условии, что будет избрана комиссия, которая установит, в каком состоянии находится дело, чем буду огражден от будущих нареканий. Это и было сделано. Доклад комиссии был убийственный и всю проделку обнаружил, и все бывшие заправилы, еще до его напечатания, подали в отставку. Но под суд они не попали. Витте взять на себя инициативу отказался, боясь, что скандал повлияет на биржу, а акционеры по той же причине дело возбудить были не согласны.

Ротштейн был возмущен и заявил, что раз ни министр, ни само Общество не подымут дела, он, как потерпевший акционер, это сделает.

— Не делайте этого, — сказал я. — С виноватых немного возьмешь, а могут пострадать ни в чем не повинные люди.

Он на меня набросился:

— Ужасно пагубная у вас, русских, привычка: из-за снисхождения к одному щадить мошенников.

— Да тут замешан, против его воли, очень милый человек, мне его жаль.

— Милый человек! Вам его жаль!! Милые люди против воли в глупых делах не участвуют. ,.

— Он хороший человек. Вы его знаете и наверно любите.

— Я... люблю... Кто ж этот милый человек?

— Ротштейн.

— Какой такой Ротштейн? Я его не знаю.

— Да вы сами, — сказал я.

— Я? Вы с ума сошли!

— Конечно, вы, как член Совета, одобрили покупку. Протокол подписан вами.

— Черт возьми! — и он стукнул себя кулаком по лбу. — Я ведь не понимаю русского языка и, похоже, действительно подписал какие-то протоколы. Конечно, конечно, этого милого человека я подводить не стану, — и он расхохотался.

Но к делам Золотопромышленного общества я еще вернусь.

— Почему ты не можешь поговорить с ним об этом в своем доме?

— Видишь ли, когда с ним говоришь о нефтяных делах, никогда не знаешь, чем это кончится, он приходит в раж и в гневе способен и мебель переломать, и посуду, а мне мой фарфор очень нравится. Пусть он лучше бьет свой собственный.

Что ж, причина не хуже любой другой...

— Ну? — спросил я брата спустя несколько дней.

— Он спросил, почему ты сам не обратился к нему?
Нечего было делать, поехал к нему сам.

Вопреки ожиданию, князь не только против дела ничего не имел, но идее, казалось бы, очень сочувствовал:

— Уменьшаются шансы пожаров, это совершенно замечательно. Обеими руками подниму. А деньги у вас найдутся?

— Все акции уже распроданы.

— Ловко! А кто взял?

Назвать электрические общества, в числе которых были и иностранные, я не хотел, зная квасной патриотизм Голицына. Поэтому я ответил уклончиво. Дело финансирует банк, а кому в конце концов акции попадут — неизвестно.

— Значит, они могут попасть в руки жидов и иностранцев? Я на это не согласен. Я акции на предъявителя не разрешу!

— Министр финансов их уже разрешил.

— Витте масон, а я русский и не разрешу иностранцам грабить Россию.

— Да что Государь! Он сам не знает, что хочет. Он по дудке Витте пляшет. Тряпка!

— Конечно, — сказал я, — вам, князь, как генерал-адъютанту, лучше, чем мне, знать личность Государя.

Голицын рассердился.

— Не разрешу, не разрешу, совсем не разрешу!

Витте, которому я сообщил о несогласии князя, сказал, что в крайности обойдутся и без него, и не знаю как, через несколько дней устав был утвержден.

Упомянув о князе Голицыне, не могу не сказать несколько слов о пагубной роли, которую сыграл этот печальный администратор, мыслимый лишь во времена Николая II.

До него разнородные племена Кавказа, хотя отчасти и относились еще враждебно одно к другому, жили в ладу, ни одно из них к русскому владычеству неприязни не питало. Каковы бы порой ни были прежние кавказские наместники, они всегда умели ладить с местными народностями, щадили их верования, нравы и обычаи.

Князь Голицын, и, заметьте, не по указанию свыше, а по своему собственному почину, только в силу своего самодурства, быть может и по необдуманности, просто здорово живешь, все это изменил. Русскому сектантству в лице духоборов, молокан и штундистов он объявил беспощадную войну; армян начал травить против татар, а этих против армян.

Меня всегда поражало непонимание Европой, и особенно Англией, России. Там верили в миф, были убеждены, что у русского правительства существует какая-то планомерная иностранная политика, что русский двор стремится сознательными шагами - к точно намеченной цели. И, что еще более странно, вслед за Европой в эту легенду уверовало не только само русское общество, но и само беспочвенное русское правительство.

Быть может, когда-то планомерная политика у России и была — отрицать не стану. Я говорю не о далеком прошлом, а о времени, которое я сам пережил, — и в это время, утверждаю, таковой не было.

В русской политике последнего полстолетия ни плана, ни последовательности не было. Правительственной политики не существовало, а была лишь политика отдельных случайных людей. Как уже и во всем, не Царь или правительство направляли, а чаще их побочные силы и случайные люди. Вспомните обстоятельства, вызвавшие войну с Японией.

Благодаря близости, постоянным сношениям уже одно имя финна напоминало вам благодушный народ, приятные дни, проведенные в культурной стране, детские воспоминания.

— Рицать копеек.

— Рыцать копеек! — качает головой петербуржец. — Наш бы норовил целый рубль содрать!

В Финляндию петербуржец ездил отдыхать, любоваться природой... Финляндию любили.

— Странное название, — сказал великий князь Владимир. — Хамовники! хамы, что ли, там живут?

— По преданию, прежде там действительно жили одни хамы, — сказал Долгоруков и, усмехаясь, прибавил: — Да, впрочем, и сегодня их там немало.

Но Бобриков попал в Финляндию и начал орудовать, “Новое время” и патриоты своего отечества воспряли духом, и мало-помалу общественное мнение, то есть толпа баранов, заблеяло за ними: “Финляндцы нас хотят предать, спасайте Россию!” Финляндцы оказались столь же вероломным народом, как все некоренные русские: балтийцы, жители Литвы, Украины, Армении, Грузии, Имеретии, то есть три четверти Европейской России.

А в действительности вот что случилось.

По прибытии в 1898 году Бобриков сперва, не прибегая к законодательству, начал русифицировать административным порядком. Затем в 1899 году уже появился Манифест, урезывающий права финляндского сейма. На этот Манифест был подан на Высочайшее имя адрес, подписанный 523 000 финляндцев. Всем, вероятно, памятно то сочувствие, с которым так называемый “великий адрес” был встречен и правительственными и общественными кругами России. Но Бобриков убедил, и адрес был оставлен без последствий.

Через два года, в 1901 году (и заметьте — в неконституционном порядке), воспоследовал новый закон о воинской повинности. Закон этот вызвал пассивное сопротивление, повальную неявку к призывам. Тогда финское войско (опять вопреки конституции) было упразднено, а в 1905 году, к возмущению всего гвардейского корпуса, и образцовый гвардейский Финский батальон уничтожен.

Но не стану забегать вперед.

При подъезде на рассвете к последней станции до перевала нас поразило необычайное зрелище: десятки запряженных колясок и карет стояли у подъезда. Станция кишела людьми. И, входя, мы увидели наших московских товарищей; все без исключения были здесь. Мы расхохотались, но скоро наши лица вытянулись! Ожидались завалы. Никого со станции не выпускали. Я по опыту уже знал, какое удовольствие нас могло ожидать! Раз уже мне пришлось тридцать дней по случаю снежных заносов просидеть на маленькой станции.

Час проходил за часом. Начальник станции известий не имел. Завтрак прошел оживленно, но чем дальше, тем становилось томительнее, клонило ко сну, а не только прилечь — сидеть не было места, а путешественники все прибывали и прибывали. Обед подали скудный. Провизия была на исходе. К вечеру начальник заявил, что погода ухудшается, а чем завтра кормить будет, не знает.

Мы с Коншиным вышли во двор. Небо было угрюмо, шел снег. Уже в нескольких шагах ничего не было видно. Если не выехать завтра, к торгам не поспеть. Во что бы то ни стало нужно выбраться.

Мы порешили перевалить пешком. Двадцать верст не ахти что такое, а внизу перевезут на салазках осетины. Послали в аул — охотники нашлись. Но начальник станции, узнав о нашем намерении, нас не пустил. Ни просьбы, ни угрозы не помогли. Запрет выпускать исходил от самого главнокомандующего.

Вернуться во Владикавказ и ехать на Петровск, как я уже сказал, смысла не было, все равно в срок пароходом не доехать. Я предложил послать телеграмму Кербедзу, строителю линии Петровск—Баку, прося о высылке паровоза до конечной станции готового пути, а из Петровска туда ехать верхом. Верховых лошадей и конвой даст мой приятель, который там командует казачьим полком. Если к утру доехать до Владикавказа и успеть на поезд, в Баку в срок попасть еще можно. Коншин согласился, и мы отправились к начальнику уговаривать его отпустить нас обратно; у Казбекской станции завалов нет и, вероятно, не предвидится.

Бились с ним, бились, и он смилостивился, но просил никому о том не говорить. Экипаж подадут не к станции — он будет нас ждать на дороге.

Ночь стояла кромешная, поднималась метель. Начальник пытался взять разрешение обратно, но мы уже сидели в экипаже и объявили, что замерзнем, а из него не выйдем.

Ямщик придержал лошадей, снял шапку, перекрестился.

— Пропадать, так пропадать! Ну, Господи помилуй! — Гикнул; четверка понеслась карьером.

Я люблю сумасшедшую русскую езду, но не в темную бурную ночь, на самом краю бездонной пропасти. Второй раз так ехать мне бы не улыбнулось.

Мы посмотрели на часы: трех минут до часа недоставало.

От Казбека мы таким же аллюром следовали дальше — и благополучно, почти за час до поезда, прибыли во Владикавказ. Утром мы были в Петровске, где нашли телеграмму от Кербедза из Петербурга: “Приказал выслать паровоз”. Ну слава Богу! и вторую из Баку: “Приказ строителя исполнить невозможно, путь размыт”. Оставалось одно: вечером, несолоно хлебавши, возвратиться в Петербург.

Капитан, увидев нас, замахал шапкой, спустился на берег и подошел. Я его узнал. Он при мне служил младшим помощником капитана в Русском обществе пароходства и торговли, где когда-то служил и я.

— Вы как тут очутились?

Он рассказал, что нашел денежного компаньона и купил эту шхунку. Теперь грузится в Баку. Фрахты ничего себе, двадцать копеек с пуда, да груза мало. Уже неделя прошла, а десяти тысяч пудов еще не добрал.

— Когда же вы снимаетесь?

— Знаете что? — сказал я. — Возьмите нас пассажирами и снимитесь сейчас. Я за недостающий груз уплачу.

— Переместите груз на корму.
Капитан ничего не ответил.

Каспийское море, особенно зимой, препоганое. Глубина у берегов небольшая, суда плоскодонные, незначительной осадки, ветра постоянно меняются — словом, плавать на нем мученье.

Нас трепало во все стороны, и вскоре мы были трупами.

Но внезапно, как по Высочайшему повелению, подул попутный ветер, и мы в час торгов, правда немытые и небритые, были в зале, где торги происходили. Появление наше произвело фурор. Как раз обсуждался вопрос, не отложить ли торги.

С перевала была получена телеграмма с ходатайством это сделать, так как по непреодолимым препятствиям желающие торговаться прибыть не могли. В числе застрявших в пути значились и мы.

Ввиду нашего появления непреодолимость была не признана, и торги состоялись.

На другой день в местной газете под рубрикой “По-американски” появился фельетон. В нем описывалось наше путешествие. Мы, дабы вовремя поспеть, кого-то убили, кой-кого задавили и, купив чуть ли не за миллион роскошную яхту, наконец прибыли и скупили, за отсутствием конкурентов, всю нефтяную площадь. И теперь в качестве монополистов неминуемо разорим Россию. “Эти пауки, — писал автор заметки, — которые платят копейки казне за аренду баснословно богатых участков и бессовестно грабят свою Родину, бросаются миллионами, когда им мерещится крупная нажива...” Продолжать не стану, стиль и содержание подобных статей в газетах нашей страны слишком всем знакомы.

На обратном пути по Военно-Грузинской дороге, проезжая через тот же перевал по глубокой траншее, проложенной в снегах завала, мы встретили наших бывших спутников. Они тринадцать дней просидели на станции, валяясь на полу и за сумасшедшие деньги питаясь неизвестно чем.

Я об этом переговорил с Ротштейном. И так как в таком же некредитоспособном положении находились многочисленные горные предприятия, в которые были вложены сотни миллионов, но у которых разрабатываемые площади были не полною собственностью, у нас возникла мысль основать специальный банк, со специальным уставом, облегчающим выдачу таким предприятиям ссуд.

Проведение устава такого банка затянулось. Оказалось необходимым дополнить некоторые статьи торговых уставов, а это выходило из компетенции даже могущественного министра финансов и могло быть осуществлено лишь законодательным порядком через Государственный совет. Дело грозило затянуться до бесконечности. В разговоре с Сергеем Юльевичем Витте, который заинтересовался нашим проектом и торопил исполнением, я заметил, что ускорить дело можно только испрошением Высочайшего повеления. Витте покачал головой:

Я напомнил ему им же когда-то сказанный афоризм:

— Я вас слушаю.

— Виноват, Романовск? — удивился я.

— Постараюсь, но какое?

— Это уже ваше дело. Подумайте, осмотритесь. Да вы бы об этом поговорили с Владимиром Ивановичем. Я его предупрежу.

С Ковалевским мы встречались раньше только в официальной обстановке, но встретил он меня очень дружелюбно. Я рассказал ему о цели моего визита.

— Да, да, Витте прав, как и всегда. Психологический момент для развития Черноморского побережья настал как раз сейчас. Вы знакомы с Абазой? Нет? Странно. Очень остроумный человек. Вам надо с ним познакомиться. Он становится все более и более влиятельным.

— Но боюсь, что вы, чего доброго, устав Общества для эксплуатации солнца и роз не утвердите?

— Э, полно, батенька! Не такие еще уставы Сущев проводил. Ну хорошо, давайте подумаем. Да, а как вы относитесь к нефти? Абаза говорит, что там потрясающие залежи нефти.

— Там пробовали бурить — нефти очень мало.

— Абаза говорил о богатых месторождениях угля...

— Абаза говорил о цементе...

— Цемента... сколько вашей душе угодно, но в Новороссийске построили такое количество цементных заводов, что производство превышает спрос.

— Послушайте, — говорит Ковалевский, помолчав немного, — давайте побеседуем обо всем этом с Абазой.

— Он здесь?

— Нет, он в Сочи, но я на днях должен ехать в Батум, а на обратном пути обещал Абазе заехать в Сочи. Хотите, встретимся там. На месте виднее будет... идет? я сегодня же предупрежу Абазу о вашем приезде.

— Среди наших воспитанниц очень много слабогрудых, для которых мы давно уже хотели основать женский институт где-нибудь на Юге. Теперь выбран Романовск. Климат там чудесный. Я опасался шума и суеты, которые бывают в курортном городе, но Абаза обещает выделить участок не в самом центре.

— Когда начнется строительство?

— Осенью. Государь утвердил план, и смета уже выделена. Зачем же мы будет тянуть с этим?

В начале сентября Ковалевский мне дал знать, что едет в Батум через Одессу, а я через Ростов направился в Сочи.

Я не был в Сочи 20 лет и по рассказам в Петербурге думал, что не узнаю города, но он оказался тем же. Только вместо грязных, но интересных маленьких восточных духанов стояла столь же маленькая и грязная русская гостиница. В конце бульвара вместо платанов разбили небольшую клумбу и окружили ее деревянными скамейками, на которых были вырезаны многочисленные непристойности. Все комнаты гостиницы были заняты инженерами, приехавшими с Абазой. С одним из них я был знаком, он представил меня остальным. Это была довольно любопытная группа людей. Об Абазе они говорили вначале с уважением, чуть не с почтением, но через несколько дней, когда мы сошлись ближе, я заметил в их разговорах о нем другие интонации. Нетрудно было заметить, что они относились к нему не вполне серьезно. Абаза жил на своей вилле в двух верстах от Сочи. Я послал ему письмо Ковалевского, и через несколько дней мы встретились.

Речь у Абазы была властная, наружность благородная, слишком благородная для благородного. Он напоминал благородных отцов провинциального театра. Благородство его было подчеркнуто до утрировки. О богатстве края он рассказывал чудеса... довольно сомнительные. Но несомненно, что он был очень ловкий человек, тонко понимающий высшую политику. Казенные участки, предназначенные для заселения в лучших местах побережья, он роздал петербургской знати, предоставляя поселенцам-труженикам селиться в горах, где культура была едва ли возможна.

Меня он встретил радушно. Я мог быть полезен. Он, разумеется, начал говорить о Романовске и показал мне проекты собора, гостиного двора, гимназии, казино и многих других зданий. Проекты были превосходные. Но ни о числе жителей, ни о постройках этого города я ни от него, ни от его инженеров сведений добыть не мог — статистикой, по их словам, еще заняться не успели.

Через несколько дней я узнал, что Абаза с приезжим из Тифлиса управляющим Контрольной палатой и инженерами собирается на осмотр строящегося шоссе в город Романовск. Я просил позволения присоединиться к ним. Просьба моя, насколько я мог заметить, Абазе была неприятна.

Но я настоял.

— Я вас предупредил, а там дело ваше, — сказал Абаза. — Впрочем, если вам будет невмоготу, можно будет с полпути вернуться: на всякий случай я захвачу проводника, который, если нужно, вас проведет обратно в Сочи.

На следующий день мы двинулись в путь. Проехав по берегу верст десять, мы достигли ущелья, в котором нас ожидали верховые лошади, вьюки с провизией, туземцы-проводники, целый караван. На мой вопрос, к чему таскать в благоустроенный город провиант, собеседник мой, инженер, только улыбнулся. Видно, местная привычка, — на некоторые вопросы ответов не давать.

Мы ехали верхом по узкой тропинке через какой-то угрюмый, серый, странный лес. В эту могилу никогда, как утверждают туземцы, не проникает луч солнца. Тут нет просвета, тут вечные сумерки. Кроме высоких голых стволов, под непроницаемым навесом листвы — ни кустика, ни травки. Тут не только птицы, но и гады, и букашки жить не могут, а вымирают от лихорадки. Молча, обливаясь потом, плелись мы шагом по проклятому лесу. Кони водили боками, как после бешеной скачки. Я попробовал слезть и пройтись пешком. Через несколько шагов я задыхался, — дальше идти не был в состоянии.

— Вернитесь, — сказал Абаза. — Дальше еще будет хуже.

Я опять влез на коня и в томительной дремоте двинулся дальше.

Наконец вдали как будто стало светать. Повеяло струей свежего воздуха. Лес редел, показались клочки синего неба. И мы жадно вздохнули полною грудью. Но увы! опять потянулся проклятый заколдованный лес. И опять меня одолела кошмарная дремота.

— Вернитесь! — повторил Абаза.

Никем не понукаемые лошади перешли на рысь. Какие-то постройки показались вдали. Три домика из бревен, на будку похожая, из досок сколоченная малюсенькая часовня. Несколько греков стояли около нее, держа в руках блюдо. Мы остановились. Старый грек на ломаном русском языке приветствовал Абазу и поднес хлеб и соль. Все слезли с коней.

— Далеко осталось до Романовска? — спросил я инженера.
Тот усмехнулся:

— Мы приехали, это и есть Романовск.

— Вы шутите! А как же американское чудо! Сказочно быстро развившийся Романовск, благородные начинания! Город, о котором говорит весь Петербург! Город, на строительство дороги к которому выделили пять миллионов! Быть этого не может.

Переночевав у греков и осмотрев место, где строился туннель для шоссе, мы на следующий день вернулись в Сочи. И хотя, как вчера утверждал Абаза, к Романовску вела лишь одна дорога через Черный лес, вернулись мы не по ней, а по другой, значительно более удобной, через Адлер.

И, вспомнив повторные советы Абазы вернуться с полдороги, я понял.

В Сочи мне швейцар доложил, что приехал “генерал” Ковалевский с супругою и меня спрашивал.

Утром я еще лежал в постели, когда, не стучась, ко мне влетел Ковалевский:

— Есть у вас папиросы? Мои все вышли, а послать купить нет времени, спешу к Абазе.

— Помилуйте, Владимир Иванович, хоть минутку погодите. Нам нужно переговорить.

— Не могу, не могу, и так опоздал. Ровно в час, хотите, будемте завтракать вместе. Только не опоздайте. Сверимте наши часы. Я люблю аккуратность, — время деньги. — И убежал.

Завтракать Владимир Иванович явился не в час, а в три, и не один, а с “супругой”. Говорить о деле “супруга” нам, конечно, не дала. Она все время трещала без умолку.

— Ого, — сказал я, — скоро половина пятого.
Ковалевский вскочил:

— А я в три назначил свидание городскому голове.

— Помилуйте, Владимир Иванович, когда же мы поговорим о деле? Вечером?

— Вечером не могу, я должен быть у графа Шереметева, который сегодня приехал. Но завтра ровно в восемь утра я буду у вас. Прикажите никого не принимать и поговорим на свободе. Ровно в восемь часов. Я всегда аккуратен, — время деньги. — И убежал.

Утром, прождав до одиннадцати, я послал узнать, встал ли Ковалевский. Посланный доложил, что генерал с генеральшей утром с пароходом уехали в Одессу, и передал мне записку. Ковалевский уверял, что спешно вызван в Петербург, где ждет меня, чтобы переговорить. О том, что время деньги, в записке упомянуто не было.

В тот же день и я оставил Сочи. И Витте и Ковалевского после этого я видел неоднократно, но о Кавказе и нашем банке с ними больше не говорил. Было не до того. На Дальнем Востоке собирались грозные тучи.

Ни об Абазе, ни о его Романовске я с тех пор больше не слыхал. Обстоятельства изменились. Приходили и исчезли более интересные, чем Абаза, случайные люди. Жив ли он? Существует ли шумный, многолюдный город Романовск или только уединенная Красная Поляна? — не знаю. Да это и неинтересно теперь, когда и на вопрос, существует ли Россия, никто ответа дать не может.

“Случай” Ашинова настолько показателен для характеристики времени упадка самодержавия, что об этой странной истории начну с самого начала.

Как? Чрез кого? Каким чудом? Не знаю, но Ашинов попал к Государю, его пленил, открыл ему великие политические горизонты, и министрам приказано было с ним переговорить. Затем Ашинов, не официальным пока представителем, отправился в Абиссинию. Доехал он туда и вернулся с поразительной быстротой.

Привез с собой дочь Менелика, которую Царь царей прислал для воспитания в Россию, и крайне важные политические известия. Дочь Менелика, абиссинскую принцессу, поместили в Смольный институт благородных девиц. Ашинова снабдили деньгами, пароходом и оружием, и он со всею дружиною “вольных казаков” отправился в Красное море. А к Менелику, вследствие известий, привезенных Ашиновым, отправили посольство с Лишиным во главе и при нем целый штат гвардейских офицеров. Имена некоторых из них помню и теперь: стрелка Императорского батальона Давыдова, молодого Драгомирова, доктора Бровцана.

Но тайный дипломат, официальный представитель вольного казачества Ашинов кончил скандально. Он спьяна завоевал город Абок, где французы уже до этого подняли французский флаг, и чуть ли не вызвал столкновения с Францией. Францию убедили, что Ашинов проходимец, действовавший самочинно, и самого Ашинова поволокли в Россию обратно и куда-то сослали. Что стало с абиссинской принцессой, не знаю. Как обнаружилось, маргариновая дочь Менелика была простая негритянка, вывезенная из какого-то притона Константинополя. В Абиссинии Ашинов, до похода на Абок, никогда и не бывал.

После Ашинова в случай попал француз, магнетизер Филипп, как потом оказалось, приговоренный до того за мошенничество к тюремному заключению. Но он не интересен — случай этот России ущерба не причинил.

Накануне японской войны в случай попал бывший офицер кавалергардского полка Безобразов, инициатор Товарищества лесных концессий на Ялу. Это злосчастное коммерческое предприятие, для защиты интересов коего вмешалось правительство, вызвало трения и в конце концов войну с Японией и нанесло жестокий удар престижу царского дома.

“Царь да князья на дровах денежки нажить хотят, а мы за это свою кровь проливай”, — говорили в народе.

Безобразова сделали статс-секретарем, званием, которым не все министры удостоены были. Ему отведено было помещение в Зимнем дворце; доклады Царю шли через него — словом, он стал всесилен. К счастью, он был неумен, бестактен, болтлив, положением своим хвастал — и вскоре более опытные его “сковырнули”: Безобразову было приказано выехать за границу с воспрещением въезда обратно.

8 февраля 1904 года грянул первый выстрел японцев. О трениях с Японией все знали, но войны с Японией ни Царь, ни правительство, ни общество не ожидали. Напротив, хотя публика в этом деле осуждала нашу политику, все были убеждены, что маленькая Япония не дерзнет восстать на мощную, великую русскую державу. На объявление войны посмотрели как на смешной инцидент, почти фарс и, смеясь, повторяли: “Знать, моська-то сильна, что лает на слона”.

— Столько набрал Куропаткин образов, — говорил генерал Драгомиров, — что не знает, каким образом победить.

— Куропаткин главнокомандующий?! — прикидываясь удивленным, говорил он же. — Да быть не может!

— А кого же другого можно назначить? ведь он был начальником штаба у Скобелева.

Я об этом отзыве передал Дохтурову и спросил у него, что он думает о Куропаткине.

Война началась при крайне тяжелых условиях. Войска на Крайнем Востоке было мало, театр войны был за много тысяч верст, железная дорога была окончена, но далеко не оборудована, а главное, война была непопулярна. Революционная пропаганда шла вовсю, правительство находилось в дряблых руках, Царь изо дня в день терял свой престиж. Хорошо было лишь то, что в исходе войны пока никто не сомневался, что она происходила где-то там, далеко, с какими-то смешными “япошками”. “Шапками закидаем, и довольно!”

Над словами Куропаткина “терпенье, терпенье и терпенье” подсмеивались.

На золотопромышленных делах война отразилась крайне тяжело. Прежде всего Государственный банк урезал кредиты под сметное золото. Я бросился к Витте. Приемная его была переполнена. Очереди пришлось ждать часами. Наконец вызвали.

Я в двух словах объяснил, в чем дело.

— Вы мне обещали дело поддержать, — сказал я. — Иначе мы давно бы...

Он меня перебил:

— Помню. Но тогда было одно, теперь другое — война!

Мне оставалось только удалиться.

Тимирязев, не в пример многим министрам, был умный и живой человек и понял.

Я предъявил ему всю переписку.

— Чем же такую несообразительность объяснить? — в недоумении, просто спросил он. Я молчал.

— Глупостью, — сказал я.

Тимирязев с удивлением посмотрел на меня, кивнул в знак согласия головой и, не говоря ни слова, сам написал телеграмму. Вывоз разрешили.

— Обсудив ваше предложение, мы встретили препятствие. Жизнь на приисках очень дорога, штатного жалованья чиновнику на жизнь не хватает.

— Мы согласны платить в размерах, какие укажете, — говорю я.

— Это другое дело. Прошу через две недели заехать для получения окончательного ответа.

Являюсь.

— Обсудив ваше предложение, мы встретили препятствие. Если увеличить жалованье служащим на Амгунской станции, то все чиновники в других приисках, где уже станции есть, тоже потребуют прибавки.

Продолжать сказку о белом бычке не стану, скажу только, что ездил я бесконечно и всегда, “обсудив дело всесторонне”, встречалось препятствие. Наконец это, видно, надоело самому начальству.

От сына мы долго никаких известий не имели. Узнав, что в Петербург привезли раненого подполковника Энгельгардта, я поехал к нему узнать, не знает ли он что-нибудь о сыне.

— Точно ничего сообщить не могу, — сказал он. — Его в госпиталь привезли, как раз когда меня увозили, и я не успел спросить, как он.

Только через несколько недель мы узнали, что у нашего сына было что-то не в порядке с легкими. Через некоторое время его эвакуировали в Петербург.

То, что мы от него узнали, было неутешительно: армия была превосходна, дрались как львы, но высшее начальство было бестолково, и ему не доверяли. Забота о раненых была недостаточной. В приемном покое, где вначале находился мой сын, ни врач, ни даже фельдшер ни разу не появились. Врачей больше всего занимали слухи о беспорядках в стране, фельдшера были, как правило, нетрезвы.

— Я не умер только благодаря одному из моих казаков. Он меня сюда доставил и оставался со мной в течение пяти недель, не отходя от меня, как сторожевая собака. Но в центральном госпитале под наблюдением высшего начальства все было прекрасно, даже роскошно.

В армии идет сильная пропаганда. Везде разбрасывают листовки, но пока, к счастью, их используют только на сигареты. Японские солдаты тоже дерутся как львы. Их армия прекрасно организована, и порядок в ней образцовый.

Ежедневно вечером я заезжал к Дохтурову, и он за картою мне подробно объяснял ход операций. Все, что на войне происходило, его удручало. Несколько раз Государь его вызывал к себе, и каждый раз он из дворца возвращался все более и более в мрачном настроении.

— Для отчаяния действительно есть причины. Государь очень хорошо осведомлен о событиях на фронте и отдает себе полный отчет в том, что происходит, но совершенно не в состоянии принять никакого решения. Он находится во власти какого-то паралича воли, его действия не управляются здравым смыслом, но чьими-то намеками, какими-то симпатиями... Но кто может в этом разобраться? Ясно только одно — править он не способен. Все это приведет к какой-то катастрофе, избежать которой невозможно. Я предпочел бы умереть, чтобы не видеть этого позора.

— Однажды Дохтуров меня сильно порадовал.

— Я много говорил с твоим сыном, собирал о нем подробные справки. Из него выйдет настоящий военный. Пусть и после войны останется на службе, он пойдет далеко.

— С Куропаткиным, — сказал он, — служить невозможно.

Командовать другой был назначен Дохтуров. Как только о назначении последнего узнали, все бросились его поздравлять. Я из комнаты рядом с его кабинетом наблюдал позорную сцену, которая происходила там: те, которые вчера еще мешали его назначению, теперь подхалимствовали перед ним. Радостные лица, душевные пожелания, лесть.

Приехал и искренно к нему расположенный Драгомиров.

—Ну, что, отче Димитрий? Много у тебя стало друзей! Что они скажут завтра? Или у тебя уже план, как победить, готов? Ты человек предусмотрительный.

—Конечно, — сказал Дохтуров, — я докладывал Государю о моем плане.

—Не секрет? — ехидно спросил Драгомиров.

— Умереть не с позором, а с достоинством.

Но бедному моему другу умереть на поле битвы судьба не дала. Накануне отъезда его поразил удар, и он скончался на моих руках.

В обществе после Мукдена уже громко порицали войну, вспоминали участие членов Императорского Дома в концессиях на Ялу, ругали Куропаткина, говорили, что давно предвидели то, что случилось, что всегда утверждали, что Япония непобедимая держава; “одни дураки называли их макаками, а не знали, что мы сами “кое-каки”. Даже извозчики, эти признанные дипломаты Петербурга, по чьим высказы- ваниям наши высокопоставленные правительственные деятели судили о настроениях крестьянства, находили, что правительство “японца и того проморгало, да и хозяин у нас... он уж и на царя больше не похож”.

Учащаяся молодежь бастовала. Впрочем, это уже годами у них вошло в привычку. Недаром студентов называли “неучащейся молодежью”; рабочие все громче и громче выражали свое неудовольствие и все чаще участвовали в демонстрациях. Сборища демонстрантов у Казанского собора становились обычным явлением. Террористы опять активизировались. И только одно правительство не унывало.

Петербург продолжал развлекаться, как обычно. Люди не унывали. Только на улицах все чаще можно было увидеть одетых в траур матерей и жен.

Я уже сказал, что брожение среди рабочих все увеличивалось. К концу 1904 года и началу следующего оно приняло необычайные размеры. Как член правления Российского электрического общества Сименс-Гальске, я должен был постоянно иметь представление о настроениях рабочих. На наших заводах, где их было несколько тысяч, пришлых было немного. Большинство были рабочие, коих и отцы, и деды служили у нас, народ, сравнительно с рабочими других предприятий, развитой, спокойный, с которым управление ладило. До сих пор с ними никаких трений не было. Но и у нас стало теперь неспокойно. Волновалась, конечно, молодежь.

В декабре 1904 года директор завода вызвал меня по телефону: рабочие предъявили требования, настаивая на том, чтобы говорить не только с ним одним, а с правлением. Я немедленно отправился на Шестую линию Васильевского острова, где был главный наш завод.

За несколько кварталов до завода улица была запружена народом, большею частью рабочими. По адресу моему слышны были сперва остроты, потом угрозы. Я слез, кучера отправил домой и пошел пешком.

Список требований занимал несколько страниц. Чего-чего тут не было! Большинство требований были нелепы. Было очевидно, что суть не в самих требованиях, а в чем-то другом. Мы просили рабочих выбрать уполномоченных для переговоров. Пока их выбирали, через задний ход пришло к нам несколько старых рабочих, которым безусловно можно было доверять.

— Вам известны требования, которые ваши предъявили? — спросили мы.

— Мы сами подписывали, нам их читали.

— В чем же дело?

— Да ерунда, пустая канитель! Не стоит и обращать внимания. Вот увеличить плату не мешает, ну, пожалуй, и насчет пенсии, а все другое глупости. Писали, должно быть, люди, которые нашего дела не знают. Вот и насчет расценки поштучной, и как ее тут сделаешь?

— Зачем же вы требуете то, что сами называете ерундой?

— Ничего не поделаешь! принесли этот список, велели предъявить. Коль не предъявите, говорят, и вас, и вашу семью убьем. Как тут не подписать!

— Да кто же говорит? Что за люди?

— От самого, значит, комитета присланы.

— Какого комитета?

— А Бог его знает!

— А кто приносил?

— Кто их знает! Один-то, пожалуй, и правда рабочий был. Парень, видно, толковый, а другие — не то из студентов, не то господа.

— И вам не стыдно исполнять глупые приказы какого-то комитета? Какого, и сами не знаете. Дураки написали ерунду, а вы, умные люди, подписываете?

Явились уполномоченные, в большинстве горланы. Стали обсуждать требования пункт за пунктом. Но что это было за обсуждение! Речь идет о специальном вопросе: расценке какой-нибудь гайки, а они жарят фразами из Каутского или Маркса, а может быть, даже не из них, а из подпольных брошюр. Мы в требованиях отказали. Работы прекратили. Одного из инженеров, даже не служащего у нас, а присланного из-за границы, чтоб устроить патентованное производство, вывезли на тачке и опрокинули в лужу.

А через несколько дней, даже не пытаясь начать новые переговоры, рабочие снова стали на работу. На наш вопрос, что это означает, наши друзья ответили, что возобновить работу разрешил комитет, а когда горланы не согласились, приказал “сам батюшка”.

— Какой батюшка?

Конечно, мы слышали о Гапоне — о нем много было разговоров. Однажды по просьбе высокопоставленного лица, кажется это был городской голова, мы выделили большую сумму денег для поддержки его просветительской деятельности. Позже мы слышали, кажется от того же лица, что Гапон всех предал, что он был наполовину мошенник и наполовину революционер.

— Разве рабочие продолжают иметь с ним дело? — спрашиваю.

— А как же. У него на квартире, то есть не у него, а на другой, часто происходят собеседования. И теперь принимаются записи.

— Какие записи? на что?

Старик рассказал, что Гапон принимает записи, чтобы всем скопом идти к Царю, просить у него защиты.

— И вы пойдете?

— А как же! Батька говорит, что идти нужно, и комитет приказал.

— Смотрите, чтобы чего-нибудь не вышло. Сами знаете, какое время. По головке за это не погладят!

— Ничего худого выйти не может. Идем по вызову самого Царя. Хочет узнать о наших нуждах.

— Вас обманывают. А если против Царя что-нибудь замышляют?

— Это никак быть не может. Батюшка со всех клятву берет, что ни ножей, ни оружия с собой не возьмут. Приказал всем надеть праздничное платье: к самому, мол, Царю идете в гости.

— На что? рабочие настроены вполне миролюбиво. Я уверен, что Государь к ним выйдет.

Офицер удивился:

— Разве вы не знаете, что Государя в городе нет? Он выехал.

— Выехал из города? Быть не может!

— Я знаю наверняка.

— Когда выехал?

— Этого я не знаю. Кто говорит — вчера, кто — раньше.

Раньше? И я вспомнил печальную, возмутительную картину. Неужто это и был его отъезд?! Я находился у антиквара Смирнова, на Вознесенском, как раз против Александровского рынка. Дело было к вечеру. Рынок уже закрывали, толпа выходила из рядов. Вдруг мы услыхали хохот, пискливое “ура” мальчишек. Какая-то карета не рысью, а сумасшедшим карьером, как мчатся только пожарные, во все лопатки улепетывала по направлению к вокзалам. В ней сидел Государь. Прохожие смеялись, мальчишки свистали, гикали:

— Ату его!

Седой отставной солдат, с двумя Георгиями на груди, печально покачал головой:

— До чего дожили! Сам помазанник Божий!

Дальнейший ход событий злополучного 9 января известен. Многочисленная толпа рабочих стройными рядами, с пением “Спаси Господи люди Твоя”, двинулась по набережной к площади Зимнего дворца. Впереди, с крестом в руках, шел священник Гапон, несли образа и царский портрет. Дойдя до дворца, толпа стала. Полиция отдала приказ разойтись. Толпа не трогалась. Троекратное предупреждение — и начался расстрел.

Сколько было убитых и раненых, узнать не удалось. Официально называли десятки, в городе говорили о тысяче. Утверждали, что из высших властей никто даже не счел нужным показаться на площади. Всем руководил какой-то мелкий полицейский чин.

Предстояла ли необходимость прибегать к столь беспощадным мерам? Выяснить это мне не удалось. Большинство свидетелей на этот вопрос отвечало отрицательно. Я расспрашивал об этом, между прочим, двух моих друзей, которым обоим безусловно можно было верить. Оба были военные, серьезные генералы, одних и тех же убеждений, люди опытные, видавшие виды на своем веку, и я им доверял. Оба видели происходившее одновременно из одного и того же окна Главного штаба, следовательно, видели идентично одно и то же, а между тем оценка событий была радикально противоположна.

— Была ли необходимость открыть огонь? — спросил я.

— Безусловно, — сказал один, — а то толпа смела бы войско.

— Ни малейшей, — сказал другой.

Разберитесь после этого в удельном весе свидетельских показаний.

Мнения о намерениях рабочих и причинах этой демонстрации — тоже различны.

Одни утверждали, что все было провоцировано полицией. Другие — что рабочие хотели овладеть дворцом и что их миролюбие было лишь маскою. Обе версии голословны.

При таких печальных событиях начался 1905 год. Расстрел на Дворцовой площади еще более отдалил народ от Царя. До этих пор с ним все меньше и меньше считались — теперь его уже начали не уважать. “Не только править не умеет, но и своего народа боится”, — говорили во всеуслышание.

Вскоре после гапоновского происшествия как-то вечером, идя по Мойке, я встретил группу пьяных матросов. Обнявшись, они шествовали по панели, выделывая зигзаги, вопя во все горло одно и то же. Городовой, добродушно усмехаясь, смотрел на них.

— Что это они кричат? — спросил я.

— Да все те же модные слова.

— Какие такие модные слова?

— Да все то же: “Долой самодержавие!”

На улице эти модные слова я слышал впервые.

1 Витте Сергей Юльевич (1849—1915), граф (с 1905) — государственный деятель. Занимал посты: управляющего Юго-Западными железными дорогами (1886—1888), директора Департамента железнодорожных дел (1889—1892; в тексте ниже неверно назван директором Тарифного департамента), министра путей сообщения (1892), министра финансов (1892—1903), председателя Комитета министров (с 1903), Совета министров (1905—1906). См. о нем: Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш. Сергей Юльевич Витте и его время. СПб., 1999.

3 Витте служил тогда помощником по движению и начальником эксплуатации Одесской железной дороги, Находившейся под управлением РОПИТа.

4 Врангель допускает неточность: после образования Общества Юго-Западных дорог (1878) Витте получил место заведующего отделением эксплуатации правления Юго-Западных железных дорог в Петербурге, а в 1880 г. — начальника эксплуатации (Киев). Ср.: “...Я переехал в Киев и занял должность начальника эксплуатации Юго-Западных железных дорог. Правление тогда же хотело, чтобы я занял место управляющего Юго-Западных железных дорог, но Министерство путей сообщения не хотело утвердить меня в этой должности, так как я не был инженером путей сообщения” (Витте. Т. 1. С. 127).

5 По-видимому, описываемая сцена произошла в 1885 г., когда Чихачев занимал должность начальника Главного морского штаба и с июня по октябрь временно управлял Морским министерством из-за болезни морского министра; управляющим Морским министерством он стал лишь в 1888 г.

7 Посьет Константин Николаевич (1819—1889) — путешественник, адмирал; с 1874 по 1888 г. министр путей сообщения.

8 Витте занял эту должность 1 января 1886 г.

9 Мнение Врангеля о Витте разделяли многие представители русского общества. Ср., например: “Вообще нельзя не признать, что граф Витте не представлял из себя крупного государственного человека, в противность его собственному мнению. Он был совершенно лишен широких государственных идей, что и обнаружил в 1905-м году во время первой революции” (Петрункевич И.И. Из записок общественного деятеля. Прага, 1934. С. 285). Подробно о роли Витте в революции 1905 г. см.: Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш. Указ. соч. С. 204—311.

10 Влияние Ротштейна на Витте было велико. Французский посол в Петербурге уверял свое правительство, что Ротштейну принадлежит роль “вдохновителя” всей финансовой политики Витте, и называл его “человеком пылкого воображения, очень изобретательным и неслыханной дерзости” (см.: Фурсенко A.A. Нефтяные войны. Л., 1985. С. 48). Подробнее о деятельности Ротштейна и его сотрудничестве с Витте см.: Ананьич Б.В. Россия и международный капитал 1897-1914. Л., 1970. С. 37-39, 42-49.

11 Сохранившаяся в архивах секретная деловая переписка Ротштейна, которую он, не прибегая к услугам сотрудников, вел сам на немецком языке, а также по-французски, по-английски и по-русски, свидетельствует о том, что он хорошо владел всеми этими языками (см.: Дьяконова И.А. Адольф Ротштейн —выдающийся русский банкир // Россия и мировой бизнес: дела и судьбы. С. 52).

12 Бенкендорф Дмитрий Александрович (известен под именем Мита) — “персона очень заметная, как в петербургском монде, так и в парижском и лондонском” (Бенуа. Т. 1. С. 619); акварелист-любитель (делал акварельные копии со знаменитых произведений живописи), действительный член Общества русских акварелистов, коллекционер. Его участие в акционерных компаниях объясняется, по-видимому, тем, что он выступал в роли подставного лица, поскольку члены императорской семьи не имели права участвовать в коммерческих организациях. См. подробнее: Толстой. С. 288.

13 Мария Павловна, великая княгиня, урожд. герцогиня Мекленбург-Щве-ринская (1854—1920) — жена великого князя Владимира Александровича. Оба они “души не чаяли в Мите, и он при их "малом" дворе был завсегдатаем, будучи великим специалистом по части всяких светских сплетен” (Бенуа. Т. 1. С. 619). Занявшая после, смерти мужа пост президента Академии художеств Мария Павловна, по свидетельству И.И. Толстого, не разбиралась в искусстве и не обладала художественным вкусом. По поводу ее предложения, чтобы Д.А. Бенкендорфа избрали членом Академии художеств па одну из освободившихся вакансий, И.И. Толстой записал в дневнике: “Очевидно, Мария Павловна, при которой неглупый Бенкендорф состоит прихлебателем, желает иметь в Академии соглядатая и советчика в делах, которых она не понимает” (Толстой. С. 288).

14 Действия Российского золотопромышленного общества были открыты 26 мая 1895 г. Председатель правления — барон Н.Е. Врангель, члены: A.A. Давыдов, И.Я. Эфрон, Г.А. Кольберг, С.И. Литтауэр, А.Ю. Ротштейн, П.Г. Шайкевич.

15 В русском издании приведена его фамилия — Нерпин.

17 Голицын Григорий Сергеевич (1838—1907), князь— генерал-адъютант, член Государственного совета, главнокомандующий на Кавказе с 1897 по 1904 г.

18 Голицына Варвара Григорьевна, княжна — с 1872 г. жена Георгия Егоровича Врангеля.

20 Голицын возобновил начатую его предшественником кампанию по секвестированию церковного имущества армянской церкви и добился утверждения ее Александром III в 1897 г. В ответ на сопротивление армян кавказские власти не только вооружили мусульманское население, но и сделали все возможное для обострения этнических конфликтов, возникавших из-за экономического соперничества между армянами, которым принадлежало большое количество нефтяных участков в районе Баку, и мусульманами; эта политика вылилась в резню и погромы, наиболее ужасными из них были произошедшие в феврале и сентябре 1905 г. (см. об этом:. Henry J.D. An Eventful History. London, 1905). О политике Голицына см.: Витте. Т. 2. С. 105—106.

21 Назначенный начальником особого Западносибирского отряда, снаряженного в 1863 г. для военной экспедиции в Среднюю Азию, М.Г. Черняев в 1864 г. взял штурмом Чимкент, в 1865 г. — Ташкент, несмотря на полученное предписание “воздержаться от дальнейших попыток впредь до особого распоряжения”. В апреле 1866 г. он был отозван. Ср. оценку деятельности Черняева высокопоставленным чиновником: “Сам он был человек небольшого полета, и только И.С. Аксаков да московские купцы создали из него впоследствии и героя, и государственного мужа, но все-таки он придал важное значение занимаемому им посту уже потому, что при нем наступательное наше движение в Средней Азии приняло особенно резкий характер” (Феоктистов. С. 332—333).

23 Черкасский Владимир Александрович (1824—1878), князь — общественный деятель, во время Русско-турецкой войны уполномоченный Красного Креста при действующей армии и заведующий гражданской частью на территориях, занятых русскими войсками. Милютин Николай Алексеевич (1818—1872) — директор Хозяйственного департамента Министерства внутренних дел, в 1859— 1861 гг. товарищ министра внутренних дел, фактический руководитель всех подготовительных работ по крестьянской реформе. Самарин Юрий Федорович (1819—1876) — публицист и общественный деятель, участник подготовки крестьянской реформы, автор статей о социально-политических и национальных отношениях в Прибалтике. Аксаков Иван Сергеевич (1823—1886) — общественный деятель, журналист; один из идеологов панславизма. Катков Михаил Никифо- рович (1818—1887) — публицист, издатель и редактор “Русского вестника” и “Московских ведомостей”.

24 Вейки — от финского “veikko” (дружище, приятель); слово употреблялось финнами, жившими в Петербургской губернии. На Страстную они приезжали в Петербург на заработки. Ср.: “Бейками назывались те финны, "чухонцы", которые по давней поблажке полиции стекались в Петербург из пригородных деревень в воскресенье перед Масленой и в течение недели возили жителей столицы. Звук их бубенчиков, один вид их желтеньких белогривых и белохвостых сытых и резвых лошадок сообщал оттенок какого-то шаловливого безумия нашим строгим улицам; погремушки будили аппетит к веселью, и являлось желание предаться какой-то чепухе и дурачеству. Дети обожали веек” (Бенуа. Т. 1. С. 290).

26 Долгоруков Владимир Андреевич (1810—1891), князь— генерал от кавалерии (1867), генерал-адъютант (1855), с 1856 по 1891 г. московский генерал-губернатор.

27 Хамовники— район, примыкающий к Новодевичьему монастырю, где с XVII в. находилась слобода дворцовых ткачей, изготовлявших белое (“хамовное”) полотно. Л.Н. Толстой жил в Большом Хамовническом переулке с 1882 по 1901 г. В эпизоде обыгрываются два значения слова “хам”, существовавшие в XIX в.: “человек, принадлежащий к низшим сословиям” (ср.: “Вообразите, что теперь мода одевать хамов в парики и шелковые чулки”. — Письма Врангеля. С. 264) и “грубый, наглый человек”.

28 Ограничение автономии Финляндии велось с начала 1890-х гг., когда финская почта была подчинена российскому почтовому ведомству без предварительного обсуждения вопроса с финским сеймом. Систематическая политика русификации проводилась Бобриковым: манифестом от 3 февраля 1899 г. было установлено, что российские власти могут издавать обязательные для Финляндии постановления без согласия финского сейма; в 1901 г. принят закон, по которому упразднялись национальные воинские формирования Финляндии. Манифестом от 4 ноября 1905 г. большинство декретов, введенных с 1899 г., были отменены; начиная с 1907 г. политика русификации была возобновлена.

29 Брадке Вячеслав Павлович (? — 1916) — инженер, финансист, организатор крупных промышленных предприятий, основатель и председатель правления Бакинского нефтяного общества (см. о нем: Светлой памяти Вячеслава Павловича Брадке. Пг., 1916).

30 Биби-Айбатское нефтяное общество начало действовать в 1900 г. Учреждено для эксплуатации арендованных у казны в Биби-Эйбате (район на Апшеронском побережье) нефтеносных участков, для добычи нефти в других местностях, а также для переработки добываемой нефти и торговли нефтью и нефтяными продуктами. Вместе с Врангелем в правление общества вошли А. Вагстаф, А.Е. Гутман, А.Ф. Кох, Ю.Ф. Николаи.

31 Торги на нефтяные участки проводились с 1872 г.

32 Имя горного инженера А.М. Коншина часто встречается в договорных документах, хранящихся в личном архиве баронессы М.Д. Врангель (Архив Гуверовского института в Стэнфорде).

34 С 1899 г. Чихачев занимал должность председателя совета по делам торгового мореплавания при министре финансов; описываемые ниже события происходили в 1903 г.

36 Краснополянское шоссе идет от Адлера на Красную Поляну. В 1911 г. на повороте стоял столб с надписью: “Дорога в город Романовск. Красная Поляна 45 верст”. Строительство этого шоссе началось в 1897 г., оно было открыто для движения уже в 1899 г., “постройка обошлась свыше миллиона рублей” (Дороватовский С. Сочи и Красная Поляна с окрестностями. СПб., 1911. С. 136, 156). По свидетельству современника, строительство было связано “с величайшими техническими затруднениями <...> весьма дорого обошедшееся <...> Пользование этой дорогой невозможно иначе, как при помощи наемных экипажей, но она, ввиду незаселенности еще Красной Поляны, посещаемой покуда только туристами, особого практического значения не имеет” (Ермолов A.C. Заметки по поездке на Черноморское побережье Кавказа осенью 1907 г. СПб., 1908. С. 4)

39 Филипп (настоящее имя Низье Вашо; 1849—1905) — уроженец Лиона, спирит, предсказатель и врачеватель, услугами которого пользовалась в начале века семья Николая II. См.: Сватиков С.Г. Создание “Сионских протоколов” по данным официального следствия // Евреи и русская революция. М.. 1999. С. 185-186.

40 Безобразов Александр Михайлович (1855—1931) — действительный статский советник (1898), статс-секретарь (1903). В 1881 — 1882 гг. член исполнительного комитета “Священной дружины”. В 1890-е гг. служил в Иркутском отделении Главного управления государственного коннозаводства. Разработанный им в 1896 г. проект, в котором указывалось на неизбежность войны с Японией и в целях усиления влияния России на Дальнем Востоке предлагалось организовать коммерческие предприятия в Корее и Маньчжурии, получил поддержку Николая II. В 1901 г. было учреждено “Русское лесопромышленное товарищество” с казенной субсидией в 2 млн. рублей и приобретена у корейского правительства концессия на освоение лесного района по реке Ялу. По инициативе Безобразова в 1903 г. были образованы Особый комитет по делам Дальнего Востока и наместничество на Дальнем Востоке. См.: Витте. Т. 2. С. 238—248; Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. М., 2000. С. 311—345.

41 Протасов-Бахметев Николай Алексеевич (1833—1907), граф — статс-секретарь по делам управления учреждениями Ведомства императрицы Марии в 1889-1906 гг.

42 Черный лес ни в “Кавказском пленнике”, ни в других “кавказских” повестях Л.Н. Толстого не упоминается.

43 Ср.: “В 1899 году Абаза с комиссией и разными лицами посетили Красную Поляну <...> Путешествие от Адлера через вьючный перевал было очень трудное. Но спустившись с Аибгинского хребта на Красную Поляну, все лица, сопровождавшие Абазу, были поражены теми красотами, которые развернулись перед ними” (Дороватовский С. Указ. соч. С. 156).

44 На Красной Поляне (Кбааде — у черкесов) молебном 21 мая 1864 г. закончилась Кавказская война (на молебне присутствовал Н.С. Абаза, тогда молодой военный врач, сопровождавший русский отряд). До покорения Кавказа Красную Поляну населяли занимавшиеся садоводством черкесы, большая часть которых ушла в Турцию, остальные были переселены на Кубань. Обширные земли были частью розданы бесплатно деятелям Кавказского наместничества; часть земель (не лучшая для освоения) была отведена для переселенцев — греков и армян из Малой Азии, а также немцев, эстонцев, латышей и незначительного количества жителей внутренних губерний России. Край постепенно пришел в упадок, но начиная с середины 1890-х гг. его развитие стало предметом интересов и забот правительства. Посетивший Кавказ в 1894 г. министр A.C. Ермолов охарактеризовал увиденное там как результат “опустошительного хозяйничания” и начал, совместно с Абазой, разрабатывать “проект даль- нейшего заселения и оживления Черноморского края на совершенно иных началах, чем это было прежде” (Ермолов A.C. Указ. соч. С. 11). Около 1897 г. было решено основать здесь город Романовск. На случай приезда государя на склоне хребта Ачишхо было начато строительство “охотничьего домика” — дворца в английском стиле, в три этажа и пятьдесят комнат (мебель в него завезена не была, отделка комнат не закончена). В 1911 г. Романовск выглядел примерно так же, как его описал автор мемуаров. Подробнее см.: Дороватовский С. Указ. соч.

45 Шабельская Елизавета Александровна (1855—1917) — журналистка, писательница, актриса. Дочь одесского генерала, она бежала из родительского дома, чтобы стать актрисой. В арендованном в Петербурге театре в 1900—1902 гг. Шабельская в основном ставила собственные (“Женский вопрос”, “Лиза Ракитина”) и переведенные ею пьесы (подробнее см.: История русского драматического театра. М., 1987. Т. 7. С. 287, 303). Встретив Ковалевского в уже весьма зрелые годы, в своей антрепренерской деятельности пользовалась его положением в чиновничьих и финансовых кругах и даже подписывала от его имени векселя, что привело ее на скамью подсудимых.

46 Менелик II (1844—1911) — император Эфиопии (Абиссинии) с 1889 г.

47 Ашинов Николай Иванович (1856 — ?) в отрочестве путешествовал по Востоку со своим дядей, хорошо знал арабский; первую свою поездку в Эфиопию совершил в 1884 г. под покровительством Императорского Вольного экономического общества и графа Н.П. Игнатьева, бывшего посла в Константинополе. В Эфиопии получил аудиенцию у императора Иоганнеса IV, вернулся в Петербург с дарами русскому императору, со сведениями о христианском населении страны, нуждающемся, по его словам, в поддержке русской православной церкви, и с предложением основать на берегу Красного моря казачье поселение. Сочувствие своим прожектам Ашинов нашел в Москве: ему помогли организовать еще одну экспедицию в Эфиопию, откуда он привез делегацию на празднование 900-летия принятия Россией христианства. Делегация была представлена Двору, обласкана русской прессой и обществом. При финансовой поддержке московских купцов Ашинов в 1888 г. отправился в следующую экспедицию в Эфиопию. Сопровождаемый 150 казаками с женами и детьми, он высадился на территории французской колонии Обок на побережье Красного моря и занял укрепление Сагалло. После отказа покинуть крепость Ашинов и казаки были задержаны французскими войсками и впоследствии переданы русским властям.

48 Леонтьев Николай Степанович (1861—1911?) — отставной офицер русской армии, перешедший в 1896 г. на службу к императору Эфиопии; был произведен в генералы и назначен правителем экваториальных провинций страны. В качестве члена эфиопской дипломатической миссии неоднократно посещал Россию.

49 У Певческого моста в Петербурге находилось Министерство иностранных дел.

50 А.Н. Куропаткин во время Русско-турецкой войны 1877—1878 гг. был начальником штаба 16-й пехотной дивизии, которой командовал М.Д. Скобелев; возглавлял Туркестанский отряд в Ахалтекинской экспедиции 1880 г. под началом Скобелева.

52 Ренненкампф Павел Карлович (1854—1918) — генерал от кавалерии (1910), генерал-адъютант. Участник Русско-японской и Первой мировой войн. После Февральской революции был арестован и отправлен в Петропавловскую крепость. За отказ перейти на службу к большевикам убит 12 апреля 1918 г.

53 П.Н. Врангель закончил Горный институт в Петербурге в 1901 г., с 1902 по 1904 г. служил чиновником по особым поручениям при генерал-губернаторе; после войны с Японией (см.: Врангель П.Н. Маньчжурские письма: Из эпохи войны с Японией // Вестник Европы. 1908. № 11) остался на военной службе, закончил Академию Генерального штаба в 1910 г., прошел курс в Офицерской кавалерийской школе (1911). С мая 1912 г. командир эскадрона лейб-гвардии Конного полка.

54 Тимирязев Василий Иванович (1849—1919) начал службу в Департаменте торговли и мануфактур в 1875 г.; коммерческий агент в Берлине с 1894 по 1902 г.; товарищ министра финансов (1902—1905). Позднее первый министр торговли и промышленности (1905—1906, 1909); один из организаторов всероссийских съездов представителей промышленности и торговли, председатель Совета съезда в 1907 г. Подробнее о нем см.: Шепелев. С. 37—38; Толстой И.И. Воспоминания министра народного просвещения. М., 1997. С. 175—180.

55 Управление промышленностью и торговлей осуществляли Министерство финансов и Министерство земледелия и государственных имуществ. Деятельность ведомств согласована не была. Горный департамент находился в составе Министерства земледелия и государственных имуществ, в мае 1905 г. был передан в Министерство финансов, в октябре 1905 г. — во вновь созданное Министерство торговли и промышленности. См.: Шепелев. С. 25—37.

56 Засулич Михаил Иванович (1843—1910) — генерал от инфантерии, во время Русско-японской войны командовал 2-м Сибирским корпусом; в бою под Тюренченом действовал нерешительно, результатом чего явилось беспорядочное отступление и поражение. В 1906 г. вышел в отставку.

57 Лаоянские бои начались 26 августа и продолжались в течение 10 дней. 4 сентября, неожиданно для всех, Куропаткин отдал приказ об отступлении. Ср.: “Впоследствии, когда открылись и японские карты, стало известно, что не менее велико в тот августовский день было изумление нашего противника, начинавшего считать себя побежденным” (Геруа. С. 157).

58 Мукденское сражение длилось с 6 по 25 февраля 1905 г. Шахейские бои, названные по имени реки Шахе, вдоль которой проходила линия укреплений русской армии, происходили в начале октября 1904 г.; продолжались 12 дней. Операция Сан^е/гу-Хейгоутай (“бесполезное кровопускание”. — Геруа. С. 181) была начата 25 января 1905 г.

60 Линевич Николай Петрович (1838—1908) — генерал от инфантерии (1904), генерал-адъютант, командующий 1-й Маньчжурской армией (с октября 1904), главнокомандующий вооруженными силами на Дальнем Востоке (март 1905 — январь 1906).

61 Ср.: Куропаткин “бил челом, прося оставить его в армии на любой должности. Государь дал ему в командование первую армию...” (Геруа. С. 187).

62 Клада Николай Лаврентьевич (1862—1919) — военно-морской теоретик и историк, публицист, генерал-майор по Адмиралтейству (1912); с 1896 г. преподаватель Морской академии. Участвовал в походе эскадры адмирала З.П. Рожественского на Дальний Восток, однако вернулся после случайного расстрела русской эскадрой английских рыбаков, ошибочно принятых за японцев; в мае 1905 г. был уволен в отставку за цикл статей, в которых резко осуждал руководство флота за плохую подготовку эскадры к походу. В 1917—1919 гг. начальник Морской академии.

63 Сдача Порт-Артура состоялась 23 декабря 1904 г. После войны командующий гарнизоном генерал-лейтенант Анатолий Михайлович Стессель (1848— 1915) и три офицера из высшего командного состава были отданы под суд. Стессель был приговорен к смертной казни, замененной десятью годами тюремного заключения; был освобожден через полтора года.

64 Подробнее см.: Берлин П.А. Русская буржуазия в старое и новое время. М., 1922. С. 186-211.

66 Имеется в виду чугунолитейный и механический завод “Нобель Людвиг”, директором правления которого был Эммануил Людвигович Нобель.

67 Гапон Георгий Алоллонович (1870—1906) - священник, организовавший при содействии полиции Петербургское общество фабрично-заводских рабочих. Организатор шествия петербургских рабочих 9 января 1905 г. После расстрела шествия бежал за границу, где выпустил книгу “История моей жизни”. По возвращении в Петербург был заподозрен в связи с охранкой и повешен эсерами на даче недалеко от границы с Финляндией.

68 Речь идет о появлении Николая I во время холерного бунта, в июне 1831 г., на Сенной площади и его обращении к народу, после которого якобы не только прекратились волнения, но и эпидемия холеры стала спадать. Эпизод этот стал темой многочисленных картин и рассказов и явился важным компонентом монархической мифологии.