Н.Е. Врангель.

Воспоминания: от крепостного права до большевиков.

ГЛАВА 5

1895-1905

“Эпоха пользы”. — Витте. — Ротштейн и финансовые круги. — Золотоискатели. — Голицын. — Русская политика на Кавказе и в Азии. – Русификация и бессилие самодержавия. — Бобриков. — Поездка в Баку. — Великий предприниматель. — Случайные люди. — Японская война и Куропаткин.— Война начинается в чрезвычайно тяжелых обстоятельствах. — Тост за будущую победу. — “У него абсолютно нет воли”. — Волнения внутри страны.— Комитеты. — Поп Гапон. — “Кровавое воскресенье”—“Долой самодержавие!”

“Эпоха пользы”

В Петербурге на первых порах я почувствовал себя чужим. Знакомых было много, но я уже много лет там не жил, приезжал на короткое время и, встречаясь со старыми приятелями, убеждался, что теперь общего между нами уже нет. Атмосфера, дух города за эту четверть века изменились до неузнаваемости. Прежде между людьми одного круга, одних привычек и воспитания было что-то общее, какая-то неуловимая связь. Теперь каждый был поглощен своими личными интересами, интересовался исключительно одним своим “я”. Людей уже ценили не за их качества, а поскольку они могли быть полезны. Урвать кусок тем или иным способом, найти хорошее место, сделать карьеру - все руководились только этим.

Даже молодежь бывала в обществе не с целью просто повеселиться, потанцевать, поухаживать, а чтобы подцепить невесту с деньгами или связями, познакомиться с нужным человеком. Молодые женщины предпочитали обществу модные рестораны, театру - кафешантаны, концертам - цирк и балет. Общества больше не было, была шумная ярмарка, куда каждый для продажи нес свой товар. Общий уровень высшего света сильно понизился. Прежде читали, занимались музыкой, разговаривали и смеялись, иногда даже думали. Теперь интриговали, читали одни газеты, и то больше фельетоны, не разговаривали, а судачили, играли в винт и бридж и скучали, отбывая утомительную светскую повинность. Были люди богатые, знатные, сильные своим положением — но бар, в хорошем смысле этого слова, уже не было, разве еще редкие, чудом уцелевшие одиночки.

Познакомившись со светской жизнью нового Петербурга и его чудесами, я перестал в нем бывать. Делать визиты, на которых скучал, тратить время я бросил. Сперва меня осуждали, потом попривыкли и визитами те, которые ко мне хорошо относились, перестали считаться. В приятные мне дома, когда звали, ездил, от визитов в скучные под вежливым предлогом уклонялся, и обо мне мало-помалу забыли. Советую всем делать то же. Это единственный способ напрасно не налагать на себя никому не нужную тяготу.

В кружках так называемой интеллигенции я тоже отрады не нашел. Это был мир книжной теории, громких фраз, политического романтизма, иногда честного увлечения социалистической мякиною, но чаще того же культа своего “я”. Разница с обществом, которое эти интеллигенты именовали “сферами”, была лишь та, что в одном к своему собственному благу шли одним путем, в другом иным. Одни свое благополучие строили на преданности самодержавию, другие — на преданности грядущей революции. В “сферах” верили в силу Департамента полиции и охрану, в “интеллигенции” — в силу четыреххвостки, хотя формулы этой еще не выставляли.

Витте

В финансовых кругах, которые мне были нужны, у меня близких знакомых не было. Но Витте1 меня свел с Ротштейном2, и вскоре я там стал не чужой. Сергея Юльевича Витте, в то время всесильного министра финансов, я знал с 1877 года, еще когда он служил в Одессе в Русском обществе пароходства и торговли3.

Вспоминаю одну встречу с ним, много лет тому назад. Витте тогда заведовал коммерческою частью Юго-Западных железных дорог4.

Однажды я обедал у Чихачева, который к тому времени был уже управляющим Морским министерством5, и так как он сейчас после обеда спешил на какое-то заседание во дворец, то беседу, выйдя из-за стола, мы продолжали у него в уборной.

Доложили, что приехал Витте и очень просит, хоть на минуту, его принять. Дело очень важное.

Скажи, что мне очень жаль, но сегодня никак не могу, попроси его заехать ко мне завтра.

Через минуту лакей вернулся. Витте прислал его сказать, что дело очень важное и ждать до завтра не может.

— Николай Матвеевич, — сказал я, — хотите, я с ним переговорю. Быть может, действительно что-нибудь неотложное, а то бы он в такой неурочный час не приехал.

Вы правы. Переговорите, пожалуйста, с ним.

Витте мне передал, что управляющий Юго-Западными дорогами уходит в отставку6 и он, Витте, имеет все шансы занять место управляющего дорогами, но не имеет на это права, так как он не инженер путей сообщения. Посьет7, министр путей сообщения, с которым Чихачев близок, быть может, это все-таки сделает, если его попросить. Но сделать это нужно сегодня же. Завтра будет поздно.

Едва ли это сегодня возможно. Николаю Матвеевичу сейчас нужно ехать во дворец на заседание, — сказал я.

Знаю, и Посьет там будет. Постарайтесь уговорить Чихачева.

Дело уладилось. Витте попал в управляющие8, оттуда в директора Тарифного департамента, а затем и в министры.

Витте! Витте! Витте! Имя это только и слышно было в Петербурге. Оно произносилось везде на все лады, чаще, чем имя Государя. Все, что делалось, приписывалось Витте; и в большинстве случаев были правы. По крайней мере, без Витте ничего не случалось.

— Витте гений! Он творит чудеса! — говорили одни.

— Витте вредный злодей, масон, он торгует своей совестью, — вопили другие.

И те и другие ошиблись: ни гением, ни злодеем он не был и совестью, за деньги по крайней мере, не торговал.

Государственным человеком в европейском смысле Витте назвать нельзя, ибо ни установленного плана, ни цели у него не было. В общей политической обстановке он не разбирался, а без этого государственным человеком быть нельзя. В тактике можно и должно быть оппортунистом, но цель должна быть твердо намечена. Витте цели не имел и даже ее не искал. Его цель была власть; он ее достиг, и этого с него было достаточно. Он был не государственный муж, а временщик; очень умный, очень работоспособный и особенно ловкий человек, даже гигант, если хотите, но гигантом казался лишь оттого, что был окружен ничтожными пигмеями. Он понял, что в России “капрал тот, кто палку взял”, и он палку схватил, что было не особенно трудно, ибо она находилась в дряблых, немощных руках. Но в политической стихии он плавал без руля и компаса— чутьем, сноровкою, избегая отмелей и рифов, и плавать мог лишь в сравнительно тихих водах, при более или менее нормальной погоде. Настала буря, и найти фарватера кормчий уже не был способен. В дни революции он это доказал9.

Пока он был всесилен, его переоценивали. Он умел бросить кость, а люди всегда готовы стоять на задних лапках, когда надеются на подачку. Когда он пал, его втоптали в грязь. Умирающего льва ослы лягают. Но Европа его оценила верно.

Вскоре после его падения я разговорился о нем с известным парижским финансистом, рьяным приверженцем Витте.

— Не думаете ли вы, — спросил я, — что уход Витте повлияет отрицательно на прилив французских капиталов в Россию?

— Почему?

— Вы очень верили в политику Витте.
Финансист улыбнулся:

— Мы скорее делали вид, что верим. Это нам нужно было. Большим финансистом мы его никогда не считали. Он был очень ловкий человек, не больше.

Легенде о миллионах Витте я, безусловно, не верю. Я был в курсе многочисленных предприятий и не знаю ни единого случая, в котором Витте лично мог бы быть заподозрен. Несколько дней спустя после его падения я имел случай убедиться, что вопрос, на какие средства ему жить, его удручал. Те, что он имел, для жизни были недостаточны. Как политик Витте, без сомнения, твердыми принципами хвастать не мог, но как человек — едва ли есть серьезные данные к его обвинению.

Ротштейн и финансовые круги

В финансовом мире имя Ротштейна, директора С.-Петербургского международного коммерческого банка, часто упоминалось рядом с именем Витте. Министр часто прибегал к его советам, еще чаще поручал ему проводить в жизнь свои намерения, благодаря чему и Рот-штейн мог добиться того, что другим не удавалось10. Мне редко приходилось встречать столь умного человека. Русского языка он не понимал11, России не знал, о русских законах не имел понятия, но чутьем отлично постигал промышленные нужды страны и, не откладывая в долгий ящик, действовал. Людей он видел насквозь и умел, смотря по человеку, обходиться с ним: с одними был нахален и дерзок до бесстыдства, с другими — изысканно вежлив и добродушен. Мне он был симпатичен, и мы скоро с ним сошлись.

Ротштейновские парадные обеды славились в Петербурге. Они напоминали табльдоты Лондона и Парижа. Тут были и министры, и посланники, и разные дельцы, и государственные люди, и известные европейские банкиры, и мужчины, и дамы, никому не ведомые. Соседей за столом вы не знали и не знали, на каком пункте с ними говорить. Однажды я со своим соседом долго беседовал по-немецки, принимая его за немца. К концу обеда он сказал какую-то русскую пословицу.

— Как вы хорошо произносите по-русски, — сказал я.

— Ничего нет удивительно, — смеясь, ответил он. — Я русский.

— Отчего же мы говорили на иностранном языке?

— А я вас принял за иностранца.

— За немца?

— Нет, за бразильянца, и очень удивился, когда вы заговорили не по-французски.

Обеды эти мне были в тягость, но отделаться от них я не мог, — Ротштейн принял бы это за обиду, а отношения портить с ним мне не хотелось.

— А знаете, во что мне обошелся вчерашний обед? — спросил он меня однажды. — Отгадайте! Почти пятьсот рублей с человека.

— Сделаем дело, — сказал я.
— Какое?

Я обедаю у вас четыре раза в месяц. Итого стою вам ежегодно около двадцати тысяч рублей. Следовательно, если мы не поссоримся, что надеюсь не случится, то в течение четырех-пяти лет я буду вам стоить более ста тысяч. Дайте наличными половину и не приглашайте больше никогда обедать.

Он рассмеялся.

— Дело выгодное, но не могу, — вашему примеру последуют другие, а приглашать их все же и дальше пришлось бы. Они мне нужны.

Курьезные типы приходилось встречать в финансово-промышленном мире, и часто случалось себя спрашивать, как тот или другой там очутились. Отставной генерал Ж., не имея ни денег, ни связей, ни знаний, ни ума — словом, более чем ничтожество, каким-то чудом попал в члены правления какого-то грошового акционерного предприятия и через несколько лет сидел в советах перворазрядных банков, директорствовал в крупных предприятиях, и хотя над ним за спиною глумились, к нему прислушивались и с ним считались.

Да ведь он дурак!

—Самый настоящий!

Капиталы, что ли, у него есть?

Какие там капиталы. Сидит на чужих акциях.

Сильный человек за ним стоит?

У него и связей нет.

Зачем же его выбираете?

Черт его знает зачем. Привыкли, должно быть, к нему.

И этот дурак не только сидел на своем жирном месте, но действительно управлял, и хотя все сознавали, что он делу приносит вред, продолжал управлять до самой своей смерти.

Другой, Дмитрий Александрович Бенкендорф12, далеко не глупый, обаятельный светский человек, образованный, бывший в передрягах и вышедший из них с окончательно погибшей репутацией, тоже занимал многие места члена правления; получал большие оклады, громко заявляя, что дела не знает, им не интересуется и принципиально что-либо делать не согласен. Но тут дело объяснялось просто: Витте, по просьбе великого князя Владимира Александровича и великой княгини Марии Павловны13, ему протежировал и способствовал его выбору. На заседания Бенкендорф являлся аккуратно, но никогда ни одного протокола, тоже принципиально, не подписал. Когда во время заседания мнения разделялись и предстояла подача голосов, он, дабы не высказываться, делал вид, что у него из носу пошла кровь, и уходил.

Однажды после бурных пререканий председатель Ротштейн, видя, что вопрос придется баллотировать, улыбаясь, обратился к Бенкендорфу:

Дмитрий Александрович! мне кажется, что у вас сейчас из носа должна пойти кровь!

Благодарю, что предупредили, — ничуть не смущаясь, сказал Бенкендорф. Приложил платок к носу и удалился.

Золотоискатели

На акции Российского золотопромышленного общества сейчас же после его возникновения набросилась публика, и на бирже на них шла сумасшедшая игра. Со ста рублей за акцию (не помню, может быть, 125 рублей) цена поднялась до 900 рублей. Потом они столь же быстро стали понижаться. Появились слухи, что дела Общества нехороши и ему грозит крах. Последовала паника. Международный банк и лично Ротштейн в Обществе были сильно заинтересованы — и как держатели акций, и особенно как кредитная организация. Ротштейн предложил мне стать во главе этого Общества.

Принять предложение, не познакомившись с делом, я не мог; познакомившись, я пришел в ужас и отказался. Спасти его никаких шансов не было. Но, услыхав о моем отказе, в дело вмешался Витте. Он вызвал меня к себе и спросил о причине. Я ему изложил положение дела, прибавив, что спасение в одном: либо в ликвидации, либо в администрации. Но он ни о том, ни о другом слышать не хотел. По его словам, такой исход слишком повлияет на общее настроение биржи, возникнет паника, чего он допустить теперь не может. Дело нужно спасти или, по меньшей мере, на некоторое время задержать его гибель.

Но ни денег, ни кредита у Общества нет, — сказал я.

— Я вас поддержу. Золото нам необходимо. Государственный банк откроет вам самый широкий кредит. Я не только вас прошу, я требую, чтобы вы взялись за это дело.

В конце концов пришлось согласиться14. С этим проклятым делом я перепортил себе немало крови. Российскому золотопромышленному обществу принадлежали почти все паи Амгунской золотопромышленной компании и несколько тысяч акций Ленского общества, так что я стал и в первом председателем, и во втором — членом правления. И тут открылось невозможное. Мой предшественник15, как распорядитель Амгунской компании, продал почти за семь миллионов не стоящие паи этого товарищества и, как председатель Российского, их у себя же купил. Фокус этот, стоивший Российскому обществу почти шесть лишних миллионов, был проделан, конечно, с согласия членов правления этого Общества. Я об этом рассказал Витте.

— Нужно этих мерзавцев отдать под суд, — сказал он.

— Конечно, но это можете сделать только вы, в порядке надзора, — сказал я.

— Нет, это сделаете вы, а не я. Это ваше дело.

— То есть правления, так как без него единолично я на это права не имею.

— Ну, конечно.

— Да ведь это правление и есть те, которые все мошенничество проделали. Не отдадут же они сами себя под суд.

Мы порешили на том, что я доложу общему собранию, что могу оставаться председателем только при условии, что будет избрана комиссия, которая установит, в каком состоянии находится дело, чем буду огражден от будущих нареканий. Это и было сделано. Доклад комиссии был убийственный и всю проделку обнаружил, и все бывшие заправилы, еще до его напечатания, подали в отставку. Но под суд они не попали. Витте взять на себя инициативу отказался, боясь, что скандал повлияет на биржу, а акционеры по той же причине дело возбудить были не согласны.

Ротштейн был возмущен и заявил, что раз ни министр, ни само Общество не подымут дела, он, как потерпевший акционер, это сделает.

— Не делайте этого, — сказал я. — С виноватых немного возьмешь, а могут пострадать ни в чем не повинные люди.

Он на меня набросился:

— Ужасно пагубная у вас, русских, привычка: из-за снисхождения к одному щадить мошенников.

— Да тут замешан, против его воли, очень милый человек, мне его жаль.

— Милый человек! Вам его жаль!! Милые люди против воли в глупых делах не участвуют. ,.

— Он хороший человек. Вы его знаете и наверно любите.

— Я... люблю... Кто ж этот милый человек?

— Ротштейн.

— Какой такой Ротштейн? Я его не знаю.

— Да вы сами, — сказал я.

— Я? Вы с ума сошли!

— Конечно, вы, как член Совета, одобрили покупку. Протокол подписан вами.

— Черт возьми! — и он стукнул себя кулаком по лбу. — Я ведь не понимаю русского языка и, похоже, действительно подписал какие-то протоколы. Конечно, конечно, этого милого человека я подводить не стану, — и он расхохотался.

Но к делам Золотопромышленного общества я еще вернусь.

Голицын

В том же году, если память мне не изменяет, я с Голубевым учредил Общество “Электрическая сила”16 для бурения в Баку не паром, а электричеством. Дело финансировал Международный банк, и почти все семь миллионов складочного капитала предполагалось распределить не среди широкой публики, а главным образом между нефтепромышленниками, для которых такое бурение представляло большие выгоды, и первоклассными электрическими обществами, для которых новая компания означала новых потребителей. С этим делом тоже была интересная история. В Министерстве финансов к этому начинанию отнеслись вполне сочувственно, но попросили заручиться согласием тогдашнего наместника на Кавказе, князя Голицына17, хотя по протоколу могли обойтись и без него. Князь Голицын был человек страстный и гордый, и иметь с ним дело было нелегко.

Проект устава давно уже ему был послан; но ответа все не было. Зимою князь приехал в Петербург. С князем мы были в свойстве, так как мой брат Георгий был женат на Голицыной18. Тем не менее говорить об уставе с князем Григорием самому мне не хотелось, потому что наши разговоры неизменно заканчивались скандалами, и поэтому я попросил брата поговорить с ним и поторопить его ответом. Брат сказал, что генерал-губернатор в тот самый день ожидается к ним на обед, но поговорит он с ним в следующий раз, когда сам будет на обеде у генерал-губернатора.

— Почему ты не можешь поговорить с ним об этом в своем доме?

— Видишь ли, когда с ним говоришь о нефтяных делах, никогда не знаешь, чем это кончится, он приходит в раж и в гневе способен и мебель переломать, и посуду, а мне мой фарфор очень нравится. Пусть он лучше бьет свой собственный.

Что ж, причина не хуже любой другой...

— Ну? — спросил я брата спустя несколько дней.

— Он спросил, почему ты сам не обратился к нему?
Нечего было делать, поехал к нему сам.

Вопреки ожиданию, князь не только против дела ничего не имел, но идее, казалось бы, очень сочувствовал:

— Уменьшаются шансы пожаров, это совершенно замечательно. Обеими руками подниму. А деньги у вас найдутся?

— Все акции уже распроданы.

— Ловко! А кто взял?

Назвать электрические общества, в числе которых были и иностранные, я не хотел, зная квасной патриотизм Голицына. Поэтому я ответил уклончиво. Дело финансирует банк, а кому в конце концов акции попадут — неизвестно.

— Как неизвестно? Разве акции не личные?
— Нет!

— Значит, они могут попасть в руки жидов и иностранцев? Я на это не согласен. Я акции на предъявителя не разрешу!

— Министр финансов их уже разрешил.

— Витте масон, а я русский и не разрешу иностранцам грабить Россию.

— Разве вы, князь, не читали его речь в Москве? Он заявил, что Россия без иностранного капитала обойтись не может19. Конечно, он бы не сказал этого, если бы Государь был против допущения иностранных капиталов.

— Да что Государь! Он сам не знает, что хочет. Он по дудке Витте пляшет. Тряпка!

— Конечно, — сказал я, — вам, князь, как генерал-адъютанту, лучше, чем мне, знать личность Государя.

Голицын рассердился.

— Не разрешу, не разрешу, совсем не разрешу!

Витте, которому я сообщил о несогласии князя, сказал, что в крайности обойдутся и без него, и не знаю как, через несколько дней устав был утвержден.

Русская политика на Кавказе и в Азии

Упомянув о князе Голицыне, не могу не сказать несколько слов о пагубной роли, которую сыграл этот печальный администратор, мыслимый лишь во времена Николая II.

До него разнородные племена Кавказа, хотя отчасти и относились еще враждебно одно к другому, жили в ладу, ни одно из них к русскому владычеству неприязни не питало. Каковы бы порой ни были прежние кавказские наместники, они всегда умели ладить с местными народностями, щадили их верования, нравы и обычаи.

Князь Голицын, и, заметьте, не по указанию свыше, а по своему собственному почину, только в силу своего самодурства, быть может и по необдуманности, просто здорово живешь, все это изменил. Русскому сектантству в лице духоборов, молокан и штундистов он объявил беспощадную войну; армян начал травить против татар, а этих против армян.

Разрозни и властвуй — был его девиз, но достиг он не того, что предполагал, а именно противного. Племена он восстановил не только одно против другого, но и против России20. То, что другие доброхоты по собственному вкусу и почину сделали в Польше, Литве, Балтийском крае и Финляндии, Голицын сделал на Кавказе. И плоды той политики обнаружились после революции. Кто только мог — прежде всего спешил откреститься от ненавистной всем России.

Меня всегда поражало непонимание Европой, и особенно Англией, России. Там верили в миф, были убеждены, что у русского правительства существует какая-то планомерная иностранная политика, что русский двор стремится сознательными шагами - к точно намеченной цели. И, что еще более странно, вслед за Европой в эту легенду уверовало не только само русское общество, но и само беспочвенное русское правительство.

Быть может, когда-то планомерная политика у России и была — отрицать не стану. Я говорю не о далеком прошлом, а о времени, которое я сам пережил, — и в это время, утверждаю, таковой не было.

Прежде всего о нашей планомерной, коварной, наступательной политике в Средней Азии, о которой полстолетия без умолку кричали англичане. Где же виден такой точно установленный план? Можно ли говорить о планомерном исполнении? Вся наша азиатская политика при вступлении Александра II на престол состояла в одном: охранять наши восточные границы от набегов и посягательств разбойничьих племен. Но полковник или генерал (точно не помню) Черняев пожелал или просто зарвался, пошел и занял Ташкент. Все помнят, как Государь и правительство этим самовольным движением были недовольны; какие против Черняева раздались громы. Он вскоре впал в немилость и был уволен от службы. А политика в Азии пошла по новому направлению, направлению, не планомерно намеченному правительством, а случайно или сознательно взятому на то неуполномоченным Черняевым21.

А поход генерала Комарова22 на Кушку! Какой шум поднялся тогда в Англии по поводу “русской планомерной наступательной азиатской политики”! А в Петербурге о движении Комарова накануне еще правительство не знало и узнало, если не ошибаюсь, от английского посланника.

В русской политике последнего полстолетия ни плана, ни последовательности не было. Правительственной политики не существовало, а была лишь политика отдельных случайных людей. Как уже и во всем, не Царь или правительство направляли, а чаще их побочные силы и случайные люди. Вспомните обстоятельства, вызвавшие войну с Японией.

Русификация и бессилие самодержавия

Во внутренней политике на окраинах было то же самое. Последние Государи, за исключением врага всего нерусского Александра III, насильственной русификации не сочувствовали, ее не поощряли, часто даже осуждали. Но власть из слабых рук самодержцев, незаметно для них, уже ускользнула, и на их взгляды взявшие палку в руки капралы все меньше и меньше обращали внимания. Царю наружно льстили, быть может, больше, чем прежде, сугубо уверяли его в преданности, умоляли оставаться непреклонным самодержцем, но этим только убаюкивали, тешили, вводили в обман — и с незрячим уже не церемонились, и единодержавие мало-помалу обращалось в олигархию, увы! не достойных, а только более бесстыдных.

Александр II не желал русификации Польши, был даже убежденный противник русификации Балтийских губерний, но Москва, Черкасский, Николай Милютин, Самарины, Аксаковы, Катковы23 ее хотели, и случилось то, что им, а не Царю было угодно. “Царь жаловал, да псарь разжаловал”.

Об изменении политики на Кавказе или в Финляндии в Петербурге и в голову никому думать не приходило. Напротив, и Кавказ и Финляндия всегда были излюбленными детищами и русского Двора, и русского общества. Кавказ любили по преданиям, унаследованным от дедов и отцов, Пушкина и Лермонтова. Финляндию ставили в пример за ее лояльность, честность и трудолюбие. Помнили, как в 1877 году, во время Турецкой кампании, финляндские войска по собственному почину стали в ряды русской армии и доблестно дрались против врага. Александром I торжественно было обещано сохранить без изменений конституцию страны; Николай I это обещание свято хранил, Александр II, даже Александр III рескриптом 1891 года обещали блюсти гарантированные права и привилегии. Не знаю, как в других местах России, но в Петербурге финляндцы считались своими, чуть ли не родными.

Благодаря близости, постоянным сношениям уже одно имя финна напоминало вам благодушный народ, приятные дни, проведенные в культурной стране, детские воспоминания.

— Вейки! Вейки приехали! — радостно кричали малыши при виде сытых, шустрых, маленьких финских лошадок, с разукрашенными цветными лоскутами дугами, запряженных в крохотные чистенькие сани24.

Здравствуй, сосед! — дружелюбно улыбаясь, говорил обыватель. — Почем на Невский возьмешь?

— Рицать копеек.

— Рыцать копеек! — качает головой петербуржец. — Наш бы норовил целый рубль содрать!

В Финляндию петербуржец ездил отдыхать, любоваться природой... Финляндию любили.

И вдруг какому-нибудь Голицыну или Бобрикову25 захотелось — и все летит вверх дном. О Кавказе я уже говорил. Два слова о Финляндии и генерале Бобрикове.

Бобриков

Я не встречал Бобрикова после того, как он стал человеком власти, и поэтому не могу говорить о том, каким он в конце концов стал, но до этого мы встречались часто в домах общих знакомых, принадлежавших к среднему классу. В так называемых аристократических кругах его в то время не принимали. В полку его не любили. Человеком он был неглупым, но слишком самоуверенным и напористым, дурного тона. Но приведу рассказ, слышанный мною от очевидца. Из него можно заключить, что и при дворе о нем не особенно лестного мнения были.

Как-то за завтраком Государь спросил московского генерал-губернатора, князя Долгорукова26, в Москве ли живет граф Лев Николаевич Толстой? Князь доложил, что да и что у него дом в Хамовниках.

— Странное название, — сказал великий князь Владимир. — Хамовники! хамы, что ли, там живут?

— По преданию, прежде там действительно жили одни хамы, — сказал Долгоруков и, усмехаясь, прибавил: — Да, впрочем, и сегодня их там немало.

— Вот куда бы тебе, — сказал великий князь Государю, — генерал-губернатором назначить Бобрикова. По Сеньке и шапка27.

Но Бобриков попал в Финляндию и начал орудовать, “Новое время” и патриоты своего отечества воспряли духом, и мало-помалу общественное мнение, то есть толпа баранов, заблеяло за ними: “Финляндцы нас хотят предать, спасайте Россию!” Финляндцы оказались столь же вероломным народом, как все некоренные русские: балтийцы, жители Литвы, Украины, Армении, Грузии, Имеретии, то есть три четверти Европейской России.

А в действительности вот что случилось.

По прибытии в 1898 году Бобриков сперва, не прибегая к законодательству, начал русифицировать административным порядком. Затем в 1899 году уже появился Манифест, урезывающий права финляндского сейма. На этот Манифест был подан на Высочайшее имя адрес, подписанный 523 000 финляндцев. Всем, вероятно, памятно то сочувствие, с которым так называемый “великий адрес” был встречен и правительственными и общественными кругами России. Но Бобриков убедил, и адрес был оставлен без последствий.

Через два года, в 1901 году (и заметьте — в неконституционном порядке), воспоследовал новый закон о воинской повинности. Закон этот вызвал пассивное сопротивление, повальную неявку к призывам. Тогда финское войско (опять вопреки конституции) было упразднено, а в 1905 году, к возмущению всего гвардейского корпуса, и образцовый гвардейский Финский батальон уничтожен.

Весною 1903 года Бобриков, дабы иметь возможность справиться “с крамолой”, получает чуть ли не диктаторские полномочия на три года — и начинается поголовное смещение губернаторов и чиновников-финнов и ссылка в Сибирь и за границу28.

Но не стану забегать вперед.

Поездка в Баку

В начале настоящего столетия мною, совместно с инженером Братке29, было устроено Биби-Айбатское нефтяное общество30, и мне опять пришлось побывать на любимом мною Кавказе и совершить путешествие, отчасти напоминающее приключения героя Жюль Верна в путешествии “Вокруг света”. В Баку в феврале были назначены торги на нефтяные участки31, и я с инженером Коншиным32 поехал туда. Отходящий из Москвы поезд был переполнен знакомыми нефтепромышленниками, желавшими принять участие в торгах, и главная тема разговора был вопрос, какой выбрать дальше путь: ехать ли морем из Петровска33 или через перевал из Владикавказа на лошадях. Железная дорога Петровск—Баку тогда еще только строилась. Почти все попутчики в один голос стояли за морской путь, хотя, как оказалось потом, все отлично знали, что на отходящий пароход уже не попасть, а со следующим не поспеть вовремя на торги. Но все опасались, что при таком наплыве на перевале не хватит для всех лошадей, и хотели уменьшить число конкурентов. Мы им поддакивали, хотя сами твердо решили ехать сухим путем и уже заказали телеграммой лошадей. Во Владикавказе мы распростились с нашими попутчиками, которые с нескрываемой иронией пожелали нам не попасть в пути на вероятные завалы и спрашивали, нет ли у нас поручений в Баку, куда, конечно, морем прибудут значительно раньше нас.

Поужинав не спеша во Владикавказе, мы в покойной коляске в дивную лунную ночь двинулись в путь. Военно-Грузинская дорога одна из лучших горных дорог Европы; образцово оборудована, лучше, чем шоссе через Симплон и С.-Готард. Спокойные экипажи, лошади на подбор, станции с прекрасными буфетами. Мне десятки раз приходилось следовать по этой дороге, и путешествие всегда было сплошным удовольствием. Даже против завалов приняты все предосторожности. В местах, где такие завалы обычны, по шоссе устроены прочные крытые навесы, и снег катится через них. Вдоль дороги содержатся опытные сторожа из местных жителей, которые наблюдают за снегами, и когда завалы ожидаются, путешественников со станций не выпускают. Но, невзирая на это, ежегодно от завалов погибает немало людей, большею частью, правда, не путешественники, а местные жители, следующие не на почтовых. Однажды я видел, как у подножья Казбека откапывали большую группу возвращавшихся после Турецкой кампании казаков.

Места, через которые дорога проложена, восхитительны. Сперва вы едете по плодородной, широкой, зеленой долине, окруженной горами, потом по крутому тесному Дарьяльскому ущелью. Терек, как бешеный, у ваших ног скачет чрез каменья и утесы, покрытый гребнем пенящихся вод. Все уже и уже становится лощина, все выше и выше каменные утесы. Развалины замка царицы Тамары с высокой скалы угрюмо смотрят на вас. Все громче и громче бурлит река, все темнее становится ущелье. Но вот оно позади, и опять веселые горные пастбища. Вдали видны аулы, похожие на груды скал. Навстречу ползут скрипучие арбы, запряженные мохнатыми буйволами. На них целые семьи горных жителей. Черноокие ребята в больших черных, курчавых папахах глядят пытливо на вас. Закутанные женщины сидят как истуканы, боязливо прячась от мужских взоров. Вот по крутой тропинке, на поджаром кабардинце, с винтовкою в чехле за плечами, осторожно с гор спускается джигит. Ингуш, в лохматой бурке, шагает рядом. И все выше и выше вскачь несет вас лихая четверка могучих коней.

При подъезде на рассвете к последней станции до перевала нас поразило необычайное зрелище: десятки запряженных колясок и карет стояли у подъезда. Станция кишела людьми. И, входя, мы увидели наших московских товарищей; все без исключения были здесь. Мы расхохотались, но скоро наши лица вытянулись! Ожидались завалы. Никого со станции не выпускали. Я по опыту уже знал, какое удовольствие нас могло ожидать! Раз уже мне пришлось тридцать дней по случаю снежных заносов просидеть на маленькой станции.

Час проходил за часом. Начальник станции известий не имел. Завтрак прошел оживленно, но чем дальше, тем становилось томительнее, клонило ко сну, а не только прилечь — сидеть не было места, а путешественники все прибывали и прибывали. Обед подали скудный. Провизия была на исходе. К вечеру начальник заявил, что погода ухудшается, а чем завтра кормить будет, не знает.

Мы с Коншиным вышли во двор. Небо было угрюмо, шел снег. Уже в нескольких шагах ничего не было видно. Если не выехать завтра, к торгам не поспеть. Во что бы то ни стало нужно выбраться.

Мы порешили перевалить пешком. Двадцать верст не ахти что такое, а внизу перевезут на салазках осетины. Послали в аул — охотники нашлись. Но начальник станции, узнав о нашем намерении, нас не пустил. Ни просьбы, ни угрозы не помогли. Запрет выпускать исходил от самого главнокомандующего.

Вернуться во Владикавказ и ехать на Петровск, как я уже сказал, смысла не было, все равно в срок пароходом не доехать. Я предложил послать телеграмму Кербедзу, строителю линии Петровск—Баку, прося о высылке паровоза до конечной станции готового пути, а из Петровска туда ехать верхом. Верховых лошадей и конвой даст мой приятель, который там командует казачьим полком. Если к утру доехать до Владикавказа и успеть на поезд, в Баку в срок попасть еще можно. Коншин согласился, и мы отправились к начальнику уговаривать его отпустить нас обратно; у Казбекской станции завалов нет и, вероятно, не предвидится.

Бились с ним, бились, и он смилостивился, но просил никому о том не говорить. Экипаж подадут не к станции — он будет нас ждать на дороге.

Ночь стояла кромешная, поднималась метель. Начальник пытался взять разрешение обратно, но мы уже сидели в экипаже и объявили, что замерзнем, а из него не выйдем.

Ну, делать нечего, дай только Бог благополучно доехать.

Смотри, — обратился он к ямщику. — Не гони зря, не зевай на поворотах.

Ну с Богом. — Мы тронулись трушком.

Скоро ли доедем до Казбека?

А Бог его знает! ишь ночь какая! шибко ехать нельзя. Часа в три, пожалуй, доедем, — сказал ямщик.

Три часа! я доезжал в полтора часа.

С курьерами ездил и в час, — похвастал ямщик.

В час довезешь, получишь на чай золотой, — сказал Коншин.

Не один — два, — сказал я.

Не шутишь, барин?

Вот те крест! — сказали мы в один голос.

Ямщик придержал лошадей, снял шапку, перекрестился.

— Пропадать, так пропадать! Ну, Господи помилуй! — Гикнул; четверка понеслась карьером.

Я люблю сумасшедшую русскую езду, но не в темную бурную ночь, на самом краю бездонной пропасти. Второй раз так ехать мне бы не улыбнулось.

Доехали! — сказал наконец ямщик и подъехал к станции рысцой. — Только не сказывайте смотрителю, а то нагорит.

Мы посмотрели на часы: трех минут до часа недоставало.

Молодец! В аккурат доставил, получай!

Следовало бы прибавить на чаек с вашей милости, — ухмыльнулся ямщик. — В другой раз, да в такую ночь и за сто рублей не поеду. И за тысячу не соглашусь — жизнь дороже.

От Казбека мы таким же аллюром следовали дальше — и благополучно, почти за час до поезда, прибыли во Владикавказ. Утром мы были в Петровске, где нашли телеграмму от Кербедза из Петербурга: “Приказал выслать паровоз”. Ну слава Богу! и вторую из Баку: “Приказ строителя исполнить невозможно, путь размыт”. Оставалось одно: вечером, несолоно хлебавши, возвратиться в Петербург.

Мы на вечерний поезд запаслись отделением и пошли бродить по унылому городу. В порту было пусто. Какая-то мизерная шхунка с надписью “Отрок” грузилась около пристани. По старой привычке я стал смотреть, как при команде “вира” поднимался пустой трап, а при “майна” опускался с грузом в трюм. Странно, что даже командные слова мы свои русские выдумать не могли, а позаимствовали у иностранцев.

Капитан, увидев нас, замахал шапкой, спустился на берег и подошел. Я его узнал. Он при мне служил младшим помощником капитана в Русском обществе пароходства и торговли, где когда-то служил и я.

— Вы как тут очутились?

Он рассказал, что нашел денежного компаньона и купил эту шхунку. Теперь грузится в Баку. Фрахты ничего себе, двадцать копеек с пуда, да груза мало. Уже неделя прошла, а десяти тысяч пудов еще не добрал.

— Когда же вы снимаетесь?

А Бог его знает, когда добуду груз. Должно быть, нескоро.

— Знаете что? — сказал я. — Возьмите нас пассажирами и снимитесь сейчас. Я за недостающий груз уплачу.

Я возить пассажиров права не имею.

Ну запишите нас в роль: меня поваром, его матросом.

Да без груза у шхуны нет нужной осадки.

— Переместите груз на корму.
Капитан ничего не ответил.

Вот что, — сказал я, — мы за недостающий груз уплатим не две, а три тысячи рублей. Идет?

Если не шутите, идет. Через два часа мы можем сняться. — И мы снялись.

Каспийское море, особенно зимой, препоганое. Глубина у берегов небольшая, суда плоскодонные, незначительной осадки, ветра постоянно меняются — словом, плавать на нем мученье.

Нас трепало во все стороны, и вскоре мы были трупами.

Что, будем завтра в Баку? — спросил я и отдал дань морю.

В Баку? — сердито сказал капитан. — В Баку, а быть может, и на противоположном берегу. Шхуна не слушается руля. Если против чаяния не подует вест, никогда туда не прибьет.

Но внезапно, как по Высочайшему повелению, подул попутный ветер, и мы в час торгов, правда немытые и небритые, были в зале, где торги происходили. Появление наше произвело фурор. Как раз обсуждался вопрос, не отложить ли торги.

С перевала была получена телеграмма с ходатайством это сделать, так как по непреодолимым препятствиям желающие торговаться прибыть не могли. В числе застрявших в пути значились и мы.

Ввиду нашего появления непреодолимость была не признана, и торги состоялись.

На другой день в местной газете под рубрикой “По-американски” появился фельетон. В нем описывалось наше путешествие. Мы, дабы вовремя поспеть, кого-то убили, кой-кого задавили и, купив чуть ли не за миллион роскошную яхту, наконец прибыли и скупили, за отсутствием конкурентов, всю нефтяную площадь. И теперь в качестве монополистов неминуемо разорим Россию. “Эти пауки, — писал автор заметки, — которые платят копейки казне за аренду баснословно богатых участков и бессовестно грабят свою Родину, бросаются миллионами, когда им мерещится крупная нажива...” Продолжать не стану, стиль и содержание подобных статей в газетах нашей страны слишком всем знакомы.

На обратном пути по Военно-Грузинской дороге, проезжая через тот же перевал по глубокой траншее, проложенной в снегах завала, мы встретили наших бывших спутников. Они тринадцать дней просидели на станции, валяясь на полу и за сумасшедшие деньги питаясь неизвестно чем.

Великий предприниматель

Незадолго до войны с Японией Николай Матвеевич Чихачев, как председатель какого-то комитета, имеющего целью развитие коммерческого флота, просил помочь ему найти капиталы для выдачи ссуд под коммерческие суда34. Дело было не так просто, как кажется. По нашим законам, суда считаются движимостью, а движимость, находящаяся не у залогодержателя в руках, не представляет серьезного обеспечения. Поэтому ни одно из кредитных учреждений выдать ссуды не соглашалось.

Я об этом переговорил с Ротштейном. И так как в таком же некредитоспособном положении находились многочисленные горные предприятия, в которые были вложены сотни миллионов, но у которых разрабатываемые площади были не полною собственностью, у нас возникла мысль основать специальный банк, со специальным уставом, облегчающим выдачу таким предприятиям ссуд.

Проведение устава такого банка затянулось. Оказалось необходимым дополнить некоторые статьи торговых уставов, а это выходило из компетенции даже могущественного министра финансов и могло быть осуществлено лишь законодательным порядком через Государственный совет. Дело грозило затянуться до бесконечности. В разговоре с Сергеем Юльевичем Витте, который заинтересовался нашим проектом и торопил исполнением, я заметил, что ускорить дело можно только испрошением Высочайшего повеления. Витте покачал головой:

Об этом и не мечтайте. И без того государственные старцы негодуют на меня, что я якобы злоупотребляю Высочайшими повелениями.

Я напомнил ему им же когда-то сказанный афоризм:

Раз девица загуляла, лишний парень в счет не идет. — Он засмеялся.

Ну, куда ни шло! Если можно, сделаю. Но услуга за услугу.

— Я вас слушаю.

Дело вот в чем. Черноморское побережье Кавказа теперь в моде, все о нем трубят, сам Государь им интересуется — словом, для этого края нужно что-нибудь сделать. Туда послан Государем Абаза35 с особыми полномочиями. Край, как вам известно, богатейший. Там вечно сияет солнце, зимою цветут розы. Изобилие во всем, но край лежит втуне. Его нужно оживить. Я уже отпустил пять миллионов на постройку шоссе в город Романовск36.

— Виноват, Романовск? — удивился я.

Да. Недалеко от Сочинских гор, рядом с тем, что называется Красной Поляной, понемногу и чуть ли не стихийно возник целый город. Абаза говорит, что этому городу Романовску (в честь царствующего дома) предстоит громадная будущность, и Государь им очень интересуется. Но продолжаю. Недавно я отпустил три миллиона принцу Ольденбургскому37 на строительство санатория в Гаграх и, зная принца, могу вообразить, что дело этим не ограничится. На Романовское шоссе, как уже сказал, дал пять миллионов, приблизительно столько же для Гагр. Но бесконечно сыпать на прибрежье казенными деньгами я не намерен. Нужно привлечь частные капиталы, нужна частная инициатива. Вами проектируемый банк должен сделать почин. Создайте на побережье крупное акционерное предприятие.

— Постараюсь, но какое?

— Это уже ваше дело. Подумайте, осмотритесь. Да вы бы об этом поговорили с Владимиром Ивановичем. Я его предупрежу.

Директор Департамента торговли и мануфактур Владимир Иванович Ковалевский38 мог, без сомнения, сойти за мага и чародея. В промышленном мире он был одним из главных лиц и пользовался всеобщей любовью благодаря своему дружелюбию и простоте обращения. В молодости он “пострадал за убеждения” и провел несколько месяцев в тюрьме. Свои ошибки он осознал, от прежних политических взглядов отказался и начал делать карьеру. Энергии у него было, пожалуй, даже слишком много, и суть дела он был способен ухватить с полуслова, но к делу как таковому серьезно относиться не мог. Он был в полном смысле слова типом современных сановников-дельцов. Никто лучше него не мог пустыми речами обвести вокруг пальца нужного человека. Никто лучше него не умел в совещаниях, в которых он председательствовал, вырвать зубами нужное правительству решение. Он умел вас очаровать, пустить пыль в глаза, обмаслить, обещать все что угодно, но, конечно, три четверти обещанного не исполнял. Это у нас было в обычаях. Министр им очень дорожил.

С Ковалевским мы встречались раньше только в официальной обстановке, но встретил он меня очень дружелюбно. Я рассказал ему о цели моего визита.

— Да, да, Витте прав, как и всегда. Психологический момент для развития Черноморского побережья настал как раз сейчас. Вы знакомы с Абазой? Нет? Странно. Очень остроумный человек. Вам надо с ним познакомиться. Он становится все более и более влиятельным.

И Ковалевский рассказал мне историю карьеры Абазы, которая тогда показалась мне совершенно неправдоподобной. Теперь, после Филиппа39, Безобразова40 и Распутина, его карьера никого удивить не может. Абаза, еще недавно никому не известное лицо, неожиданно, исключительно в силу своих достоинств, становится членом Государственного совета. Ему в руки отдается судьба Черноморского побережья, и ему даются неограниченные полномочия. Министры учитывают его соображения, во влиятельных кругах он пользуется непререкаемым уважением. Приходится признать, что человек он чрезвычайно умелый.

— Очень редкий человек, — говорит Ковалевский. — И интересов дворянства не забывает. Земля там будет стоить миллионы, когда этот край расцветет под его опекой. Ну и, разумеется, все ждут этого чудесного возрождения, даже я, грешный, мечтаю об этом. У меня там довольно большой участок. Вы спрашиваете у меня, что делать? Да что хотите! Это не край, а рай. Там вечно сияет солнце, зимой цветут розы...

— Но боюсь, что вы, чего доброго, устав Общества для эксплуатации солнца и роз не утвердите?

— Э, полно, батенька! Не такие еще уставы Сущев проводил. Ну хорошо, давайте подумаем. Да, а как вы относитесь к нефти? Абаза говорит, что там потрясающие залежи нефти.

— Там пробовали бурить — нефти очень мало.

— Абаза говорил о богатых месторождениях угля...

— Его немного.

— Абаза говорил о цементе...

— Цемента... сколько вашей душе угодно, но в Новороссийске построили такое количество цементных заводов, что производство превышает спрос.

— Послушайте, — говорит Ковалевский, помолчав немного, — давайте побеседуем обо всем этом с Абазой.

— Он здесь?

— Нет, он в Сочи, но я на днях должен ехать в Батум, а на обратном пути обещал Абазе заехать в Сочи. Хотите, встретимся там. На месте виднее будет... идет? я сегодня же предупрежу Абазу о вашем приезде.

На этом мы и порешили.

Как только прошел слух, что я собираюсь в Сочи, меня забросали просьбами. Просили найти покупателя на участок и просили присмотреть участок для виллы рядом с Романовском; просили поговорить с Абазой, чтобы он выделил участок для сельскохозяйственных работ; граф Бахметьев41, управляющий Ведомством Императрицы Марии, тоже объявил, что собирается в Сочи.

— Среди наших воспитанниц очень много слабогрудых, для которых мы давно уже хотели основать женский институт где-нибудь на Юге. Теперь выбран Романовск. Климат там чудесный. Я опасался шума и суеты, которые бывают в курортном городе, но Абаза обещает выделить участок не в самом центре.

— Когда начнется строительство?

— Осенью. Государь утвердил план, и смета уже выделена. Зачем же мы будет тянуть с этим?

В начале сентября Ковалевский мне дал знать, что едет в Батум через Одессу, а я через Ростов направился в Сочи.

Я не был в Сочи 20 лет и по рассказам в Петербурге думал, что не узнаю города, но он оказался тем же. Только вместо грязных, но интересных маленьких восточных духанов стояла столь же маленькая и грязная русская гостиница. В конце бульвара вместо платанов разбили небольшую клумбу и окружили ее деревянными скамейками, на которых были вырезаны многочисленные непристойности. Все комнаты гостиницы были заняты инженерами, приехавшими с Абазой. С одним из них я был знаком, он представил меня остальным. Это была довольно любопытная группа людей. Об Абазе они говорили вначале с уважением, чуть не с почтением, но через несколько дней, когда мы сошлись ближе, я заметил в их разговорах о нем другие интонации. Нетрудно было заметить, что они относились к нему не вполне серьезно. Абаза жил на своей вилле в двух верстах от Сочи. Я послал ему письмо Ковалевского, и через несколько дней мы встретились.

Речь у Абазы была властная, наружность благородная, слишком благородная для благородного. Он напоминал благородных отцов провинциального театра. Благородство его было подчеркнуто до утрировки. О богатстве края он рассказывал чудеса... довольно сомнительные. Но несомненно, что он был очень ловкий человек, тонко понимающий высшую политику. Казенные участки, предназначенные для заселения в лучших местах побережья, он роздал петербургской знати, предоставляя поселенцам-труженикам селиться в горах, где культура была едва ли возможна.

Меня он встретил радушно. Я мог быть полезен. Он, разумеется, начал говорить о Романовске и показал мне проекты собора, гостиного двора, гимназии, казино и многих других зданий. Проекты были превосходные. Но ни о числе жителей, ни о постройках этого города я ни от него, ни от его инженеров сведений добыть не мог — статистикой, по их словам, еще заняться не успели.

Через несколько дней я узнал, что Абаза с приезжим из Тифлиса управляющим Контрольной палатой и инженерами собирается на осмотр строящегося шоссе в город Романовск. Я просил позволения присоединиться к ним. Просьба моя, насколько я мог заметить, Абазе была неприятна.

— Очень рад, — сказал Абаза. — Но предупреждаю, едва ли вы, непривычный к горам, доедете. Нужно ехать верхом через ужасный Черный лес, описанный Толстым в его “Кавказском пленнике”42. Пока в Романовск от побережья другой дороги нет. Лихорадку недолго там схватить, а потом от нее и не отделаетесь. Наша лихорадка хуже малярии.

Но я настоял.

— Я вас предупредил, а там дело ваше, — сказал Абаза. — Впрочем, если вам будет невмоготу, можно будет с полпути вернуться: на всякий случай я захвачу проводника, который, если нужно, вас проведет обратно в Сочи.

На следующий день мы двинулись в путь. Проехав по берегу верст десять, мы достигли ущелья, в котором нас ожидали верховые лошади, вьюки с провизией, туземцы-проводники, целый караван. На мой вопрос, к чему таскать в благоустроенный город провиант, собеседник мой, инженер, только улыбнулся. Видно, местная привычка, — на некоторые вопросы ответов не давать.

Мы ехали верхом по узкой тропинке через какой-то угрюмый, серый, странный лес. В эту могилу никогда, как утверждают туземцы, не проникает луч солнца. Тут нет просвета, тут вечные сумерки. Кроме высоких голых стволов, под непроницаемым навесом листвы — ни кустика, ни травки. Тут не только птицы, но и гады, и букашки жить не могут, а вымирают от лихорадки. Молча, обливаясь потом, плелись мы шагом по проклятому лесу. Кони водили боками, как после бешеной скачки. Я попробовал слезть и пройтись пешком. Через несколько шагов я задыхался, — дальше идти не был в состоянии.

— Вернитесь, — сказал Абаза. — Дальше еще будет хуже.

Я опять влез на коня и в томительной дремоте двинулся дальше.

Наконец вдали как будто стало светать. Повеяло струей свежего воздуха. Лес редел, показались клочки синего неба. И мы жадно вздохнули полною грудью. Но увы! опять потянулся проклятый заколдованный лес. И опять меня одолела кошмарная дремота.

— Вернитесь! — повторил Абаза.

Наконец через несколько томительных часов мы выехали на широкую, открытую поляну. Перед нами зеленым ковром расстилалась роскошная горная равнина — это была Красная Поляна43.

Никем не понукаемые лошади перешли на рысь. Какие-то постройки показались вдали. Три домика из бревен, на будку похожая, из досок сколоченная малюсенькая часовня. Несколько греков стояли около нее, держа в руках блюдо. Мы остановились. Старый грек на ломаном русском языке приветствовал Абазу и поднес хлеб и соль. Все слезли с коней.

— Далеко осталось до Романовска? — спросил я инженера.
Тот усмехнулся:

— Мы приехали, это и есть Романовск.

— Вы шутите! А как же американское чудо! Сказочно быстро развившийся Романовск, благородные начинания! Город, о котором говорит весь Петербург! Город, на строительство дороги к которому выделили пять миллионов! Быть этого не может.

Инженер пожал плечами и последовал за Абазой44.

Переночевав у греков и осмотрев место, где строился туннель для шоссе, мы на следующий день вернулись в Сочи. И хотя, как вчера утверждал Абаза, к Романовску вела лишь одна дорога через Черный лес, вернулись мы не по ней, а по другой, значительно более удобной, через Адлер.

И, вспомнив повторные советы Абазы вернуться с полдороги, я понял.

В Сочи мне швейцар доложил, что приехал “генерал” Ковалевский с супругою и меня спрашивал.

Утром я еще лежал в постели, когда, не стучась, ко мне влетел Ковалевский:

— Есть у вас папиросы? Мои все вышли, а послать купить нет времени, спешу к Абазе.

— Помилуйте, Владимир Иванович, хоть минутку погодите. Нам нужно переговорить.

— Не могу, не могу, и так опоздал. Ровно в час, хотите, будемте завтракать вместе. Только не опоздайте. Сверимте наши часы. Я люблю аккуратность, — время деньги. — И убежал.

Я пошел на пляж искупаться. Кабинок для переодевания в Сочи не было. Недалеко от меня плавала немолодая женщина. Немного позже, уже в гостинице, мы опять встретились. Женщина оказалась известной антрепренершей Шабельской, которую швейцар и назвал “супругой” Ковалевского. Эта Шабельская недолго спустя втянула бедного Ковалевского в неблаговидную историю с векселями, из-за которой он был вынужден подать в отставку45.

Завтракать Владимир Иванович явился не в час, а в три, и не один, а с “супругой”. Говорить о деле “супруга” нам, конечно, не дала. Она все время трещала без умолку.

— Ого, — сказал я, — скоро половина пятого.
Ковалевский вскочил:

— А я в три назначил свидание городскому голове.

— Помилуйте, Владимир Иванович, когда же мы поговорим о деле? Вечером?

— Вечером не могу, я должен быть у графа Шереметева, который сегодня приехал. Но завтра ровно в восемь утра я буду у вас. Прикажите никого не принимать и поговорим на свободе. Ровно в восемь часов. Я всегда аккуратен, — время деньги. — И убежал.

Утром, прождав до одиннадцати, я послал узнать, встал ли Ковалевский. Посланный доложил, что генерал с генеральшей утром с пароходом уехали в Одессу, и передал мне записку. Ковалевский уверял, что спешно вызван в Петербург, где ждет меня, чтобы переговорить. О том, что время деньги, в записке упомянуто не было.

В тот же день и я оставил Сочи. И Витте и Ковалевского после этого я видел неоднократно, но о Кавказе и нашем банке с ними больше не говорил. Было не до того. На Дальнем Востоке собирались грозные тучи.

Ни об Абазе, ни о его Романовске я с тех пор больше не слыхал. Обстоятельства изменились. Приходили и исчезли более интересные, чем Абаза, случайные люди. Жив ли он? Существует ли шумный, многолюдный город Романовск или только уединенная Красная Поляна? — не знаю. Да это и неинтересно теперь, когда и на вопрос, существует ли Россия, никто ответа дать не может.

Случайные люди

Мой друг, генерал Давыдов, однажды сделал мне странное предложение. Он предложил, чтобы вместе с ним я получил бы — никогда не догадаетесь что! — единоличное право на разработку золота и других минералов в районе, который в два-три раза больше Франции. Я забыл название района, он находился в Абиссинии, и право на разработки было выдано самим Менеликом46, Царем царей и, как было написано, светлейшим Львом Абиссинии. Но рассказ мой не о единоличном праве, а о людях, через руки которых это право попало в руки царского правительства. Но до этого несколько слов о том, что имею в виду под “случайными людьми”. В XVIII столетии, при императрицах, случайными людьми называли тех, которые нежданно-негаданно попадали в их фавориты, “были в случае”, как говорили тогда. В “случай”, конечно, в те времена попадали чаще всего за красоту. В начале XX столетия случайными людьми были уже не фавориты, а люди, вчера еще никому не ведомые, которых Царь, почему, Бог знает, считал рожденными для блага Престола и отечества. И попадали эти избранники в случай уже не за свою красоту, а исключительно за свое нахальство!

Один из первых случайных людей, о котором я помню, был представитель вольных казаков, саратовский мещанин Ашинов47. Каких таких вольных казаков? Где живут подобные вольные казаки? Это никто не нашел тогда нужным выяснить.

“Случай” Ашинова настолько показателен для характеристики времени упадка самодержавия, что об этой странной истории начну с самого начала.

Не за много лет до чудесного появления представителя “вольных казаков” прокутившийся бывший офицер Леонтьев48 отправился искать счастья у Менелика, императора Абиссинии. Ни знакомых, ни связей у него в Абиссинии не было — но Леонтьев был неглуп и находчив. Приехав, он якобы от великого русского Царя поднес дикому императору подарки, рассказав турусы на колесах, сделался угодным и отправился обратно в Россию с ответными подарками Царю. К Леонтьеву в Петербурге отнеслись отрицательно, услугами его не воспользовались, ничего не поручили, и он, несолоно хлебавши, возвратился к Менелику. Что он ему рассказал, неизвестно, но милость “Царя царей, светлейшего Льва Абиссинии” к Леонтьеву, как оказалось недюжинному дипломату, продолжалась. Он был пожалован “Графом Абиссинии” и назначен генерал-губернатором экваториальных областей с правом казнить и миловать.

К тому времени Англия и Франция заинтересовались Менеликом и завязали с ним сношения. Всполошились и у Певчего моста49нельзя и нам зевать. И тут как тут появился и нужный человек — не легкомысленно отвергнутый министром “Граф Абиссинии” — нет! — представитель вольных казаков, саратовский мещанин Ашинов.

Как? Чрез кого? Каким чудом? Не знаю, но Ашинов попал к Государю, его пленил, открыл ему великие политические горизонты, и министрам приказано было с ним переговорить. Затем Ашинов, не официальным пока представителем, отправился в Абиссинию. Доехал он туда и вернулся с поразительной быстротой.

Привез с собой дочь Менелика, которую Царь царей прислал для воспитания в Россию, и крайне важные политические известия. Дочь Менелика, абиссинскую принцессу, поместили в Смольный институт благородных девиц. Ашинова снабдили деньгами, пароходом и оружием, и он со всею дружиною “вольных казаков” отправился в Красное море. А к Менелику, вследствие известий, привезенных Ашиновым, отправили посольство с Лишиным во главе и при нем целый штат гвардейских офицеров. Имена некоторых из них помню и теперь: стрелка Императорского батальона Давыдова, молодого Драгомирова, доктора Бровцана.

Но тайный дипломат, официальный представитель вольного казачества Ашинов кончил скандально. Он спьяна завоевал город Абок, где французы уже до этого подняли французский флаг, и чуть ли не вызвал столкновения с Францией. Францию убедили, что Ашинов проходимец, действовавший самочинно, и самого Ашинова поволокли в Россию обратно и куда-то сослали. Что стало с абиссинской принцессой, не знаю. Как обнаружилось, маргариновая дочь Менелика была простая негритянка, вывезенная из какого-то притона Константинополя. В Абиссинии Ашинов, до похода на Абок, никогда и не бывал.

После Ашинова в случай попал француз, магнетизер Филипп, как потом оказалось, приговоренный до того за мошенничество к тюремному заключению. Но он не интересен — случай этот России ущерба не причинил.

Накануне японской войны в случай попал бывший офицер кавалергардского полка Безобразов, инициатор Товарищества лесных концессий на Ялу. Это злосчастное коммерческое предприятие, для защиты интересов коего вмешалось правительство, вызвало трения и в конце концов войну с Японией и нанесло жестокий удар престижу царского дома.

“Царь да князья на дровах денежки нажить хотят, а мы за это свою кровь проливай”, — говорили в народе.

Безобразова сделали статс-секретарем, званием, которым не все министры удостоены были. Ему отведено было помещение в Зимнем дворце; доклады Царю шли через него — словом, он стал всесилен. К счастью, он был неумен, бестактен, болтлив, положением своим хвастал — и вскоре более опытные его “сковырнули”: Безобразову было приказано выехать за границу с воспрещением въезда обратно.

Японская война и Куропаткин

8 февраля 1904 года грянул первый выстрел японцев. О трениях с Японией все знали, но войны с Японией ни Царь, ни правительство, ни общество не ожидали. Напротив, хотя публика в этом деле осуждала нашу политику, все были убеждены, что маленькая Япония не дерзнет восстать на мощную, великую русскую державу. На объявление войны посмотрели как на смешной инцидент, почти фарс и, смеясь, повторяли: “Знать, моська-то сильна, что лает на слона”.

Военный министр Куропаткин сам предложил себя в главнокомандующие; общественное мнение было за него, и он отправился на Восток пожинать дешевые лавры, предварительно собрав обильную жатву напутственных образов всевозможных святых, долженствующих помочь ему смирить зазнавшегося “япошку”.

— Столько набрал Куропаткин образов, — говорил генерал Драгомиров, — что не знает, каким образом победить.

— Куропаткин главнокомандующий?! — прикидываясь удивленным, говорил он же. — Да быть не может!

— А кого же другого можно назначить? ведь он был начальником штаба у Скобелева.

— Да, да! верно, — говорил Драгомиров. — А не слыхали ли вы, кто теперь Скобелевым будет? — прибавил он50.

Я об этом отзыве передал Дохтурову и спросил у него, что он думает о Куропаткине.

— Что же, — сказал он, — в зубоскальстве Драгомирова, к несчастью, много верного. Я Куропаткина знаю близко и давно. Он умен, ловок, лично храбр, отличный работник, не дурной администратор, хороший начальник штаба — но будет никуда не годным главнокомандующим. Ему не хватает именно того, что главнокомандующему прежде всего нужно, — самостоятельности. У него душа раба. Он все время будет думать только об одном: как бы угодить барину, как бы не скомпрометировать свою карьеру. Хочешь, я тебе вперед скажу, что в конце концов случится? Первоначальный план кампании будет хорош, но, дабы подделаться под петербургские настроения, он его не исполнит, а изменит. Куропаткин будет вникать в мельчайшие подробности, командовать сам чуть ли не каждой ротой и этим только связывать руки ближайшему начальству. Победив, он из лишней предосторожности своей победе не поверит и обратит ее в поражение, а потом, потеряв кампанию, он вернется в Петербург, засядет и напишет многотомное сочинение, в котором докажет, что все, кроме него, виноваты.

Это предсказание слово в слово подтвердилось51.

Война начинается в чрезвычайно тяжелых обстоятельствах

Война началась при крайне тяжелых условиях. Войска на Крайнем Востоке было мало, театр войны был за много тысяч верст, железная дорога была окончена, но далеко не оборудована, а главное, война была непопулярна. Революционная пропаганда шла вовсю, правительство находилось в дряблых руках, Царь изо дня в день терял свой престиж. Хорошо было лишь то, что в исходе войны пока никто не сомневался, что она происходила где-то там, далеко, с какими-то смешными “япошками”. “Шапками закидаем, и довольно!”

Над словами Куропаткина “терпенье, терпенье и терпенье” подсмеивались.

Мой старший сын Петр, окончив за два года до войны Горный институт, отбыв в конной гвардии воинскую повинность, был произведен в корнеты, но на службе не остался, а вышел в запас. И он и я думали, что в течение долгих лет никакая война немыслима. В первый же день после ее объявления он вновь поступил на службу и стал хлопотать о переводе в действующую армию. Офицерам гвардии отправиться на Восток не разрешали, было даже почему-то объявлено, что в случае перевода они после окончания войны в свои части обратно приняты не будут. Тем не менее после усиленных хлопот некоторым, и ему в том числе, удалось добиться перевода, и он был зачислен в передовой отряд генерала Ренненкампфа52 и уехал в Маньчжурию53.

На золотопромышленных делах война отразилась крайне тяжело. Прежде всего Государственный банк урезал кредиты под сметное золото. Я бросился к Витте. Приемная его была переполнена. Очереди пришлось ждать часами. Наконец вызвали.

Я могу вам уделить всего несколько минут, — сказал Витте. Он, видимо, от усталости изнемогал. — Видите, какая уйма там ждет.

Я в двух словах объяснил, в чем дело.

Мы иначе теперь не можем.

— Вы мне обещали дело поддержать, — сказал я. — Иначе мы давно бы...

Он меня перебил:

— Помню. Но тогда было одно, теперь другое — война!

Мне оставалось только удалиться.

Снабжение провиантом приисков, на которых работали тысячи людей, вскоре стало почти невозможным. Невозможным оказалось доставлять даже самые необходимые припасы на прииски — железная дорога обслуживала только военные нужды. Оттуда то и дело получались тревожные телеграммы: “Персонал и инженеры призываются на службу. Провизия на исходе. Рабочие волнуются. Угрожают забастовкой. Приказано всех китайцев и корейцев удалить с приисков”. С этими китайцами и корейцами у нас были бесконечные проблемы. Они были отличными работниками, а поскольку в этих местах русского населения было мало, обойтись без них мы не могли. Но политика местных властей менялась в этом вопросе (у нас все превращалось в вопросы) чуть ли не каждый год. Были периоды, когда нам разрешали нанимать на работу китайцев, но не корейцев, были периоды, когда корейцы были угодны, а китайцы нет. По каким соображениям — нам никогда узнать не удалось.

В Благовещенске у нас для приисков были заготовлены большие партии муки. Получаем телеграмму: “Вывоз провианта из Благовещенска воспрещен”. Телеграфирую: “Вероятно, запрещен за границу; разъясните властям, хлопочите о разрешении”. Отвечают: “Хлопочите Петербурге тут резонов не принимают”. Еду в Военное министерство. Говорят, обратитесь в Департамент торговли и мануфактур. Там говорят, — обратитесь в Военное министерство. Бросался я налево и направо — везде один ответ: “Нас это не касается”. На всякий случай поехал к министру государственных имуществ Тимирязеву54, которого прежде не знал.

Нас это не касается, — говорит он.

Мы подчинены, — говорю я, — Горному департаменту, то есть Вашему Превосходительству, поэтому прошу вас, телеграфируйте генерал-губернатору55.

Но я не знаю, какими он руководствуется соображениями. Нужно сперва списаться с ним.

А пока рабочие взбунтуются, перемрут от голода или придут в тот же Благовещенск, и их будут вынуждены питать той же мукой. А в результате хлеб будет съеден, золота не будет и тысячи людей зря пострадают.

Тимирязев, не в пример многим министрам, был умный и живой человек и понял.

Все, что вы говорите, — сказал он, — так очевидно, что — простите! — вашей жалобе безусловно верить не могу. Что-нибудь да не так.

Я предъявил ему всю переписку.

— Чем же такую несообразительность объяснить? — в недоумении, просто спросил он. Я молчал.

Говорите откровенно, не стесняйтесь.

— Глупостью, — сказал я.

Тимирязев с удивлением посмотрел на меня, кивнул в знак согласия головой и, не говоря ни слова, сам написал телеграмму. Вывоз разрешили.

Не могу не рассказать еще один случай чиновничьей мудрости: на наших Амгунских приисках телеграфа не было. Телеграммы из Никольска доставлялись летом — пароходом, зимою — на собаках, то есть приходили тогда, когда надобность в них уже миновала. Мы предложили Главному управлению почт и телеграфов построить линию на наш счет, содержать телеграфистов и, кроме того, оплачивать каждую телеграмму по тарифу. Предложение наше в принципе нашли приемлемым, приказали явиться через неделю за окончательным ответом. Являюсь.

— Обсудив ваше предложение, мы встретили препятствие. Жизнь на приисках очень дорога, штатного жалованья чиновнику на жизнь не хватает.

— Мы согласны платить в размерах, какие укажете, — говорю я.

— Это другое дело. Прошу через две недели заехать для получения окончательного ответа.

Являюсь.

— Обсудив ваше предложение, мы встретили препятствие. Если увеличить жалованье служащим на Амгунской станции, то все чиновники в других приисках, где уже станции есть, тоже потребуют прибавки.

Продолжать сказку о белом бычке не стану, скажу только, что ездил я бесконечно и всегда, “обсудив дело всесторонне”, встречалось препятствие. Наконец это, видно, надоело самому начальству.

Что вы, — спросил меня сердито главный начальник, — Америку, что ли, хотите из Сибири сделать? Неужели без телеграфа обойтись нельзя? Обходились же до сих пор.

Тост за будущую победу

Наконец начала поступать информация с театра войны. В Маньчжурии, в передовом отряде Ренненкампфа и, если хорошо помню, у генерала Засулича56, были столкновения и бои, но главные силы в дело пока не вступали. Ожидали подкрепления из России, устраивали позицию. Настало нескончаемое “лаояновское сидение”. Сидение это длилось месяцами. Пресловутое куропаткинское “терпенье, терпенье и терпенье” оказалось не просто фразою. Но Петербург этим “терпеньем” особенно не тяготился. О войне, которая была так далеко, думали мало, разве те, у которых были близкие. Но приятное ожидание побед все же щекотало нервы. Игра на бирже шла по-прежнему. Кафешантаны, кабачки, театры и рестораны были переполнены. Пропаганда тоже оживилась, и Охранное отделение работало не покладая рук. Газетные сообщения о наших неудачах внимания наверху не привлекали. Публика их в течение нескольких дней обсуждала, а потом забывала.

— Ничего, в двенадцатом году Кутузов тоже долго избегал дела. Дойдут до Лаояна — тут и покончат. Все это вздор! Выпьем за будущую нашу победу! — И чокались.

Но время шло, и в столице начали циркулировать разные слухи, с фронта начали приходить плохие новости. Японская артиллерия куда лучше нашей; у нас не хватает карт; распоряжения Куропаткина туманны. Больше всего он заботился о своей репутации. Засуличу приказано “избегать боя, но действовать по обстоятельствам...”. Если ввяжется и будет неудача, виноват будет он — зачем ввязался. Отступит — опять виноват, потому что ведь приказано действовать по обстоятельствам! Убит сын губернатора Зиновьева и еще несколько из офицеров гвардии. Ранены несколько моих знакомых. В фельетоне “Нового времени” промелькнуло имя сына. “У такой-то деревни, — писал корреспондент, — я видел печальную картину: несли корнета барона Врангеля, сраженного солнечным ударом”. Только через несколько недель мы узнали, что он поправился.

Наконец пришла телеграмма о большом сражении у Лаояна. Все идет, как и ожидали, прекрасно. И вдруг сообщение, которое заставило усомниться. Уже после войны, из записок иностранного агента при японском главном штабе, оказалось, что японская армия потерпела сначала поражение, но Куропаткину причудилось, что японцы его обходят, и для предосторожности сам отступил. И наша победа обратилась в поражение57. Потом опять поражение и опять...

От сына мы долго никаких известий не имели. Узнав, что в Петербург привезли раненого подполковника Энгельгардта, я поехал к нему узнать, не знает ли он что-нибудь о сыне.

— Точно ничего сообщить не могу, — сказал он. — Его в госпиталь привезли, как раз когда меня увозили, и я не успел спросить, как он.

Только через несколько недель мы узнали, что у нашего сына было что-то не в порядке с легкими. Через некоторое время его эвакуировали в Петербург.

“У него абсолютно нет воли”

То, что мы от него узнали, было неутешительно: армия была превосходна, дрались как львы, но высшее начальство было бестолково, и ему не доверяли. Забота о раненых была недостаточной. В приемном покое, где вначале находился мой сын, ни врач, ни даже фельдшер ни разу не появились. Врачей больше всего занимали слухи о беспорядках в стране, фельдшера были, как правило, нетрезвы.

— Я не умер только благодаря одному из моих казаков. Он меня сюда доставил и оставался со мной в течение пяти недель, не отходя от меня, как сторожевая собака. Но в центральном госпитале под наблюдением высшего начальства все было прекрасно, даже роскошно.

В армии идет сильная пропаганда. Везде разбрасывают листовки, но пока, к счастью, их используют только на сигареты. Японские солдаты тоже дерутся как львы. Их армия прекрасно организована, и порядок в ней образцовый.

Ежедневно вечером я заезжал к Дохтурову, и он за картою мне подробно объяснял ход операций. Все, что на войне происходило, его удручало. Несколько раз Государь его вызывал к себе, и каждый раз он из дворца возвращался все более и более в мрачном настроении.

— Для отчаяния действительно есть причины. Государь очень хорошо осведомлен о событиях на фронте и отдает себе полный отчет в том, что происходит, но совершенно не в состоянии принять никакого решения. Он находится во власти какого-то паралича воли, его действия не управляются здравым смыслом, но чьими-то намеками, какими-то симпатиями... Но кто может в этом разобраться? Ясно только одно — править он не способен. Все это приведет к какой-то катастрофе, избежать которой невозможно. Я предпочел бы умереть, чтобы не видеть этого позора.

— Однажды Дохтуров меня сильно порадовал.

— Я много говорил с твоим сыном, собирал о нем подробные справки. Из него выйдет настоящий военный. Пусть и после войны останется на службе, он пойдет далеко.

Тем временем новости приходили ужасные. Поражение у Лаояна, у Мукдена, у Шахе, у Вафангау, Сандепу58, все поражения и поражения!.. Отступление у Мукдена было настоящим крахом. Генерал-адъютант Гриппенберг59, командующий одной из армий, непосредственно, минуя главнокомандующего, испросил у Государя позволение сдать командование.

— С Куропаткиным, — сказал он, — служить невозможно.

Все это, взятое вместе, побудило принять экстренные меры. В 1905 году главнокомандующему было приказано сдать командование Линевичу60, а самому вернуться в Петербург. Но Куропаткин в Петербург не вернулся, выклянчив у Государя командование одной из армий61.

Командовать другой был назначен Дохтуров. Как только о назначении последнего узнали, все бросились его поздравлять. Я из комнаты рядом с его кабинетом наблюдал позорную сцену, которая происходила там: те, которые вчера еще мешали его назначению, теперь подхалимствовали перед ним. Радостные лица, душевные пожелания, лесть.

Приехал и искренно к нему расположенный Драгомиров.

—Ну, что, отче Димитрий? Много у тебя стало друзей! Что они скажут завтра? Или у тебя уже план, как победить, готов? Ты человек предусмотрительный.

—Конечно, — сказал Дохтуров, — я докладывал Государю о моем плане.

—Не секрет? — ехидно спросил Драгомиров.

—Для широкой публики, конечно, секрет, — для тебя нет.
— А ну-ка?

— Умереть не с позором, а с достоинством.

Но бедному моему другу умереть на поле битвы судьба не дала. Накануне отъезда его поразил удар, и он скончался на моих руках.

Волнения внутри страны

В обществе после Мукдена уже громко порицали войну, вспоминали участие членов Императорского Дома в концессиях на Ялу, ругали Куропаткина, говорили, что давно предвидели то, что случилось, что всегда утверждали, что Япония непобедимая держава; “одни дураки называли их макаками, а не знали, что мы сами “кое-каки”. Даже извозчики, эти признанные дипломаты Петербурга, по чьим высказы- ваниям наши высокопоставленные правительственные деятели судили о настроениях крестьянства, находили, что правительство “японца и того проморгало, да и хозяин у нас... он уж и на царя больше не похож”.

Учащаяся молодежь бастовала. Впрочем, это уже годами у них вошло в привычку. Недаром студентов называли “неучащейся молодежью”; рабочие все громче и громче выражали свое неудовольствие и все чаще участвовали в демонстрациях. Сборища демонстрантов у Казанского собора становились обычным явлением. Террористы опять активизировались. И только одно правительство не унывало.

“Чего вы беспокоитесь? Скоро явится флот, собранный по совету Кладо62; из Порт-Артура зайдут японцам в тыл — и готово!”

Порт-Артур пал. Общественное мнение обрушилось не только на Стесселя, но, стыдно сказать, и на всех защитников крепости, которые проявили чудеса храбрости63.

Петербург продолжал развлекаться, как обычно. Люди не унывали. Только на улицах все чаще можно было увидеть одетых в траур матерей и жен.

Я уже сказал, что брожение среди рабочих все увеличивалось. К концу 1904 года и началу следующего оно приняло необычайные размеры. Как член правления Российского электрического общества Сименс-Гальске, я должен был постоянно иметь представление о настроениях рабочих. На наших заводах, где их было несколько тысяч, пришлых было немного. Большинство были рабочие, коих и отцы, и деды служили у нас, народ, сравнительно с рабочими других предприятий, развитой, спокойный, с которым управление ладило. До сих пор с ними никаких трений не было. Но и у нас стало теперь неспокойно. Волновалась, конечно, молодежь.

Правительство уже несколько лет делало вид, что озабочено рабочим вопросом. Боясь рабочего движения, якобы признало право стачек; но к самим рабочим относилось враждебно, считая их опасным элементом; в непозволительно широком масштабе пользовалось и злоупотребляло правами усиленной охраны, и началось все это, если не ошибаюсь, в 1881 году. По малейшему поводу, а часто зря, полиция у рабочих делала обыски, их арестовывала, ссылала административным порядком и этим только подливала масла в огонь64.

Комитеты

В декабре 1904 года директор завода вызвал меня по телефону: рабочие предъявили требования, настаивая на том, чтобы говорить не только с ним одним, а с правлением. Я немедленно отправился на Шестую линию Васильевского острова, где был главный наш завод.

За несколько кварталов до завода улица была запружена народом, большею частью рабочими. По адресу моему слышны были сперва остроты, потом угрозы. Я слез, кучера отправил домой и пошел пешком.

Список требований занимал несколько страниц. Чего-чего тут не было! Большинство требований были нелепы. Было очевидно, что суть не в самих требованиях, а в чем-то другом. Мы просили рабочих выбрать уполномоченных для переговоров. Пока их выбирали, через задний ход пришло к нам несколько старых рабочих, которым безусловно можно было доверять.

— Вам известны требования, которые ваши предъявили? — спросили мы.

— Мы сами подписывали, нам их читали.

— В чем же дело?

— Да ерунда, пустая канитель! Не стоит и обращать внимания. Вот увеличить плату не мешает, ну, пожалуй, и насчет пенсии, а все другое глупости. Писали, должно быть, люди, которые нашего дела не знают. Вот и насчет расценки поштучной, и как ее тут сделаешь?

— Зачем же вы требуете то, что сами называете ерундой?

— Ничего не поделаешь! принесли этот список, велели предъявить. Коль не предъявите, говорят, и вас, и вашу семью убьем. Как тут не подписать!

— Да кто же говорит? Что за люди?

— От самого, значит, комитета присланы.

— Какого комитета?

— А Бог его знает!

— А кто приносил?

— Кто их знает! Один-то, пожалуй, и правда рабочий был. Парень, видно, толковый, а другие — не то из студентов, не то господа.

— И вам не стыдно исполнять глупые приказы какого-то комитета? Какого, и сами не знаете. Дураки написали ерунду, а вы, умные люди, подписываете?

— Эх, барин! — покачал головой старик. — Вот у Лесснера65 не послушались комитета, да пять человек ночью и порешили. Жили бы мы все в одном месте, ну тогда дело другое! А живем мы кто где. Придут и зарежут — и концы в воду. Вот и у Нобеля66: там кто-то не подписал — и избили до полусмерти. Как тут не подписать?!

Явились уполномоченные, в большинстве горланы. Стали обсуждать требования пункт за пунктом. Но что это было за обсуждение! Речь идет о специальном вопросе: расценке какой-нибудь гайки, а они жарят фразами из Каутского или Маркса, а может быть, даже не из них, а из подпольных брошюр. Мы в требованиях отказали. Работы прекратили. Одного из инженеров, даже не служащего у нас, а присланного из-за границы, чтоб устроить патентованное производство, вывезли на тачке и опрокинули в лужу.

А через несколько дней, даже не пытаясь начать новые переговоры, рабочие снова стали на работу. На наш вопрос, что это означает, наши друзья ответили, что возобновить работу разрешил комитет, а когда горланы не согласились, приказал “сам батюшка”.

— Какой батюшка?

— Разве вы о нем никогда не слыхали? Гапон67.

Поп Гапон

Конечно, мы слышали о Гапоне — о нем много было разговоров. Однажды по просьбе высокопоставленного лица, кажется это был городской голова, мы выделили большую сумму денег для поддержки его просветительской деятельности. Позже мы слышали, кажется от того же лица, что Гапон всех предал, что он был наполовину мошенник и наполовину революционер.

— Разве рабочие продолжают иметь с ним дело? — спрашиваю.

— А как же. У него на квартире, то есть не у него, а на другой, часто происходят собеседования. И теперь принимаются записи.

— Какие записи? на что?

Старик рассказал, что Гапон принимает записи, чтобы всем скопом идти к Царю, просить у него защиты.

— И вы пойдете?

— А как же! Батька говорит, что идти нужно, и комитет приказал.

— Смотрите, чтобы чего-нибудь не вышло. Сами знаете, какое время. По головке за это не погладят!

— Ничего худого выйти не может. Идем по вызову самого Царя. Хочет узнать о наших нуждах.

— Вас обманывают. А если против Царя что-нибудь замышляют?

— Это никак быть не может. Батюшка со всех клятву берет, что ни ножей, ни оружия с собой не возьмут. Приказал всем надеть праздничное платье: к самому, мол, Царю идете в гости.

“Кровавое воскресенье”

9 января 1905 года, чуть свет, директор опять телефонировал, прося сейчас приехать. Я отправился. Но, проехав через Николаевский мост, вернулся. Там стоял наряд войск. Полицейский офицер мне заявил, что на Васильевский остров ехать можно, но обратно не разрешит. Обратно через Неву никого пропускать не приказано. У Академии стояли стройными рядами рабочие, все прибывая. Сколько я мог заметить, они были одеты в праздничное платье. Я вернулся через Дворцовую площадь. Там стояли войска. Знакомый офицер мне передал, что людям розданы боевые патроны.

— На что? рабочие настроены вполне миролюбиво. Я уверен, что Государь к ним выйдет.

Офицер удивился:

— Разве вы не знаете, что Государя в городе нет? Он выехал.

— Выехал из города? Быть не может!

— Я знаю наверняка.

— Когда выехал?

— Этого я не знаю. Кто говорит — вчера, кто — раньше.

Раньше? И я вспомнил печальную, возмутительную картину. Неужто это и был его отъезд?! Я находился у антиквара Смирнова, на Вознесенском, как раз против Александровского рынка. Дело было к вечеру. Рынок уже закрывали, толпа выходила из рядов. Вдруг мы услыхали хохот, пискливое “ура” мальчишек. Какая-то карета не рысью, а сумасшедшим карьером, как мчатся только пожарные, во все лопатки улепетывала по направлению к вокзалам. В ней сидел Государь. Прохожие смеялись, мальчишки свистали, гикали:

— Ату его!

Седой отставной солдат, с двумя Георгиями на груди, печально покачал головой:

— До чего дожили! Сам помазанник Божий!

Дальнейший ход событий злополучного 9 января известен. Многочисленная толпа рабочих стройными рядами, с пением “Спаси Господи люди Твоя”, двинулась по набережной к площади Зимнего дворца. Впереди, с крестом в руках, шел священник Гапон, несли образа и царский портрет. Дойдя до дворца, толпа стала. Полиция отдала приказ разойтись. Толпа не трогалась. Троекратное предупреждение — и начался расстрел.

Сколько было убитых и раненых, узнать не удалось. Официально называли десятки, в городе говорили о тысяче. Утверждали, что из высших властей никто даже не счел нужным показаться на площади. Всем руководил какой-то мелкий полицейский чин.

Предстояла ли необходимость прибегать к столь беспощадным мерам? Выяснить это мне не удалось. Большинство свидетелей на этот вопрос отвечало отрицательно. Я расспрашивал об этом, между прочим, двух моих друзей, которым обоим безусловно можно было верить. Оба были военные, серьезные генералы, одних и тех же убеждений, люди опытные, видавшие виды на своем веку, и я им доверял. Оба видели происходившее одновременно из одного и того же окна Главного штаба, следовательно, видели идентично одно и то же, а между тем оценка событий была радикально противоположна.

— Была ли необходимость открыть огонь? — спросил я.

— Безусловно, — сказал один, — а то толпа смела бы войско.

— Ни малейшей, — сказал другой.

Разберитесь после этого в удельном весе свидетельских показаний.

Мнения о намерениях рабочих и причинах этой демонстрации — тоже различны.

Одни утверждали, что все было провоцировано полицией. Другие — что рабочие хотели овладеть дворцом и что их миролюбие было лишь маскою. Обе версии голословны.

Одно мне кажется несомненным: выйди Государь на балкон, выслушай он так или иначе народ, ничего бы не было, разве то, что Царь стал бы более популярен, чем был. Но, как оказалось, во все свое царствование благоприятными обстоятельствами он пользоваться не умел. Как окреп престиж его прадеда, Николая I, после его появления во время холерного бунта на Сенной площади68! Но Царь был только Николай Второй, а не второй Николай.

“Долой самодержавие!”

При таких печальных событиях начался 1905 год. Расстрел на Дворцовой площади еще более отдалил народ от Царя. До этих пор с ним все меньше и меньше считались — теперь его уже начали не уважать. “Не только править не умеет, но и своего народа боится”, — говорили во всеуслышание.

Вскоре после гапоновского происшествия как-то вечером, идя по Мойке, я встретил группу пьяных матросов. Обнявшись, они шествовали по панели, выделывая зигзаги, вопя во все горло одно и то же. Городовой, добродушно усмехаясь, смотрел на них.

— Что это они кричат? — спросил я.

— Да все те же модные слова.

— Какие такие модные слова?

— Да все то же: “Долой самодержавие!”

На улице эти модные слова я слышал впервые.

 

Примечания.

1 Витте Сергей Юльевич (1849—1915), граф (с 1905) — государственный деятель. Занимал посты: управляющего Юго-Западными железными дорогами (1886—1888), директора Департамента железнодорожных дел (1889—1892; в тексте ниже неверно назван директором Тарифного департамента), министра путей сообщения (1892), министра финансов (1892—1903), председателя Комитета министров (с 1903), Совета министров (1905—1906). См. о нем: Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш. Сергей Юльевич Витте и его время. СПб., 1999.

2 Ротштейн Адольф Юльевич (1857—1904) — банковский деятель, руководитель С.-Петербургского международного коммерческого банка (1889—1904), директор Русско-китайского банка, председатель правления нефтепромышленного общества “Мазут”, член правления Российского золотопромышленного общества, член правления Никополь-Мариупольского горно-металлургического общества, директор акционерного общества Тульских меднопрокатных и патронных заводов. Подробнее см.: Дьяконова И.А. Адольф Ротштейн — выдающийся русский банкир // Россия и мировой бизнес: дела и судьбы. М., 1996. С. 51-68.

3 Витте служил тогда помощником по движению и начальником эксплуатации Одесской железной дороги, Находившейся под управлением РОПИТа.

4 Врангель допускает неточность: после образования Общества Юго-Западных дорог (1878) Витте получил место заведующего отделением эксплуатации правления Юго-Западных железных дорог в Петербурге, а в 1880 г. — начальника эксплуатации (Киев). Ср.: “...Я переехал в Киев и занял должность начальника эксплуатации Юго-Западных железных дорог. Правление тогда же хотело, чтобы я занял место управляющего Юго-Западных железных дорог, но Министерство путей сообщения не хотело утвердить меня в этой должности, так как я не был инженером путей сообщения” (Витте. Т. 1. С. 127).

5 По-видимому, описываемая сцена произошла в 1885 г., когда Чихачев занимал должность начальника Главного морского штаба и с июня по октябрь временно управлял Морским министерством из-за болезни морского министра; управляющим Морским министерством он стал лишь в 1888 г.

6 Речь идет об Иване Алексеевиче Вышнеградском (1831 — 1895).

7 Посьет Константин Николаевич (1819—1889) — путешественник, адмирал; с 1874 по 1888 г. министр путей сообщения.

8 Витте занял эту должность 1 января 1886 г.

9 Мнение Врангеля о Витте разделяли многие представители русского общества. Ср., например: “Вообще нельзя не признать, что граф Витте не представлял из себя крупного государственного человека, в противность его собственному мнению. Он был совершенно лишен широких государственных идей, что и обнаружил в 1905-м году во время первой революции” (Петрункевич И.И. Из записок общественного деятеля. Прага, 1934. С. 285). Подробно о роли Витте в революции 1905 г. см.: Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш. Указ. соч. С. 204—311.

10 Влияние Ротштейна на Витте было велико. Французский посол в Петербурге уверял свое правительство, что Ротштейну принадлежит роль “вдохновителя” всей финансовой политики Витте, и называл его “человеком пылкого воображения, очень изобретательным и неслыханной дерзости” (см.: Фурсенко A.A. Нефтяные войны. Л., 1985. С. 48). Подробнее о деятельности Ротштейна и его сотрудничестве с Витте см.: Ананьич Б.В. Россия и международный капитал 1897-1914. Л., 1970. С. 37-39, 42-49.

11 Сохранившаяся в архивах секретная деловая переписка Ротштейна, которую он, не прибегая к услугам сотрудников, вел сам на немецком языке, а также по-французски, по-английски и по-русски, свидетельствует о том, что он хорошо владел всеми этими языками (см.: Дьяконова И.А. Адольф Ротштейн —выдающийся русский банкир // Россия и мировой бизнес: дела и судьбы. С. 52).

12 Бенкендорф Дмитрий Александрович (известен под именем Мита) — “персона очень заметная, как в петербургском монде, так и в парижском и лондонском” (Бенуа. Т. 1. С. 619); акварелист-любитель (делал акварельные копии со знаменитых произведений живописи), действительный член Общества русских акварелистов, коллекционер. Его участие в акционерных компаниях объясняется, по-видимому, тем, что он выступал в роли подставного лица, поскольку члены императорской семьи не имели права участвовать в коммерческих организациях. См. подробнее: Толстой. С. 288.

13 Мария Павловна, великая княгиня, урожд. герцогиня Мекленбург-Щве-ринская (1854—1920) — жена великого князя Владимира Александровича. Оба они “души не чаяли в Мите, и он при их "малом" дворе был завсегдатаем, будучи великим специалистом по части всяких светских сплетен” (Бенуа. Т. 1. С. 619). Занявшая после, смерти мужа пост президента Академии художеств Мария Павловна, по свидетельству И.И. Толстого, не разбиралась в искусстве и не обладала художественным вкусом. По поводу ее предложения, чтобы Д.А. Бенкендорфа избрали членом Академии художеств па одну из освободившихся вакансий, И.И. Толстой записал в дневнике: “Очевидно, Мария Павловна, при которой неглупый Бенкендорф состоит прихлебателем, желает иметь в Академии соглядатая и советчика в делах, которых она не понимает” (Толстой. С. 288).

14 Действия Российского золотопромышленного общества были открыты 26 мая 1895 г. Председатель правления — барон Н.Е. Врангель, члены: A.A. Давыдов, И.Я. Эфрон, Г.А. Кольберг, С.И. Литтауэр, А.Ю. Ротштейн, П.Г. Шайкевич.

15 В русском издании приведена его фамилия — Нерпин.

16 Это произошло в 1899 г. (см.: Owen 77г.С. Bourgeois Consciousness in Russia // Between Tsar and People: Educated Society and the Quest for Public Identky in Late Imperial Russia. Princeton, 1991. P. 78).

17 Голицын Григорий Сергеевич (1838—1907), князь— генерал-адъютант, член Государственного совета, главнокомандующий на Кавказе с 1897 по 1904 г.

18 Голицына Варвара Григорьевна, княжна — с 1872 г. жена Георгия Егоровича Врангеля.

19 В конце 1890-х гг. Витте вел интенсивную и успешную борьбу за привлечение иностранного капитала в российскую промышленность, и особенно в нефтяное дело, несмотря на противодействие его экономической политике со стороны ряда правительственных деятелей. В феврале 1899 г. министр финансов подал царю записку “О программе торгово-промышленной политики империи”, для ее обсуждения было созвано заседание Совета министров под председательством Николая II, и программа была одобрена (подробнее см.: ФурсенкоА.А. Нефтяные войны. Л., 1985. С. 59—60). Весной 1899 г. вопрос о необходимости ограничения доступа иностранных капиталов в Россию, и в частности в нефтедобывающую промышленность, был возбужден заново, и в известной мере по инициативе Г.С. Голицына (см.: Ананьич Б.В. Указ. соч. С. 21).

20 Голицын возобновил начатую его предшественником кампанию по секвестированию церковного имущества армянской церкви и добился утверждения ее Александром III в 1897 г. В ответ на сопротивление армян кавказские власти не только вооружили мусульманское население, но и сделали все возможное для обострения этнических конфликтов, возникавших из-за экономического соперничества между армянами, которым принадлежало большое количество нефтяных участков в районе Баку, и мусульманами; эта политика вылилась в резню и погромы, наиболее ужасными из них были произошедшие в феврале и сентябре 1905 г. (см. об этом:. Henry J.D. An Eventful History. London, 1905). О политике Голицына см.: Витте. Т. 2. С. 105—106.

21 Назначенный начальником особого Западносибирского отряда, снаряженного в 1863 г. для военной экспедиции в Среднюю Азию, М.Г. Черняев в 1864 г. взял штурмом Чимкент, в 1865 г. — Ташкент, несмотря на полученное предписание “воздержаться от дальнейших попыток впредь до особого распоряжения”. В апреле 1866 г. он был отозван. Ср. оценку деятельности Черняева высокопоставленным чиновником: “Сам он был человек небольшого полета, и только И.С. Аксаков да московские купцы создали из него впоследствии и героя, и государственного мужа, но все-таки он придал важное значение занимаемому им посту уже потому, что при нем наступательное наше движение в Средней Азии приняло особенно резкий характер” (Феоктистов. С. 332—333).

22 Комаров Александр Виссарионович (1830—1904) — генерал от инфантерии, с 1883 г. начальник Закаспийской области. Врангель имеет в виду так называемый Афганский кризис 1885 г., когда продвижение русских войск на юге Туркмении побудило англичан уговорить афганское правительство занять крепость Пенджа на реке Кушка. Вопреки заверениям Александра III и министра иностранных дел Н.К. Гирса, что Россия не намерена расширять свою территорию, генерал Комаров атаковал и разбил афганские части, заняв Пенджу. Кризис длился несколько месяцев, разрешился подписанием соглашения 10 сентября 1885 г., в котором Россия подтвердила намерение не вмешиваться в дела Афганистана. Отношение императора к международной политике характеризует эпизод, произошедший три года спустя: тот же генерал Комаров в 1888 г. пытался уговорить Александра III оказать военную поддержку восставшим против своего правительства афганцам. Против намерений Комарова выступал ташкентский генерал-губернатор Н.О. Розенбах. У каждого из них имелся свой сторонник в Петербурге: у Розенбаха — Гире, у Комарова — военный министр П.С. Ванновский. После совещания, на котором стороны не пришли ни к какому соглашению, Александр III наложил следующую резолюцию: “Так как единогласие не было достигнуто, то предоставить генерал-губернатору Розенбаху и начальнику Каспийской области Комарову действовать по их усмотрению” (Половцов. Т. 2. С. 107).

23 Черкасский Владимир Александрович (1824—1878), князь — общественный деятель, во время Русско-турецкой войны уполномоченный Красного Креста при действующей армии и заведующий гражданской частью на территориях, занятых русскими войсками. Милютин Николай Алексеевич (1818—1872) — директор Хозяйственного департамента Министерства внутренних дел, в 1859— 1861 гг. товарищ министра внутренних дел, фактический руководитель всех подготовительных работ по крестьянской реформе. Самарин Юрий Федорович (1819—1876) — публицист и общественный деятель, участник подготовки крестьянской реформы, автор статей о социально-политических и национальных отношениях в Прибалтике. Аксаков Иван Сергеевич (1823—1886) — общественный деятель, журналист; один из идеологов панславизма. Катков Михаил Никифо- рович (1818—1887) — публицист, издатель и редактор “Русского вестника” и “Московских ведомостей”.

24 Вейки — от финского “veikko” (дружище, приятель); слово употреблялось финнами, жившими в Петербургской губернии. На Страстную они приезжали в Петербург на заработки. Ср.: “Бейками назывались те финны, "чухонцы", которые по давней поблажке полиции стекались в Петербург из пригородных деревень в воскресенье перед Масленой и в течение недели возили жителей столицы. Звук их бубенчиков, один вид их желтеньких белогривых и белохвостых сытых и резвых лошадок сообщал оттенок какого-то шаловливого безумия нашим строгим улицам; погремушки будили аппетит к веселью, и являлось желание предаться какой-то чепухе и дурачеству. Дети обожали веек” (Бенуа. Т. 1. С. 290).

25 Бобриков Николай Иванович (1839—1904) — генерал от инфантерии (1897), начальник штаба Петербургского военного округа (1884—1898). С 1898 г. финляндский генерал-губернатор. Узнав о его назначении, Половцрв записал в дневнике: “Этот дикий, грязный во всех отношениях унтер-офицер, на несчастье Финляндии, остался ее мучителем; вероятно, ненадолго” (Половцов A.A. Из дневника // Красный архив. 1923. Т. 3. С. 133). Бобриков был убит в Гельсингфорсе Евгением Шауманом, сыном финского сенатора. Выстрелив в Бобрикова, Шауман сразу же после этого покончил с собой.

26 Долгоруков Владимир Андреевич (1810—1891), князь— генерал от кавалерии (1867), генерал-адъютант (1855), с 1856 по 1891 г. московский генерал-губернатор.

27 Хамовники— район, примыкающий к Новодевичьему монастырю, где с XVII в. находилась слобода дворцовых ткачей, изготовлявших белое (“хамовное”) полотно. Л.Н. Толстой жил в Большом Хамовническом переулке с 1882 по 1901 г. В эпизоде обыгрываются два значения слова “хам”, существовавшие в XIX в.: “человек, принадлежащий к низшим сословиям” (ср.: “Вообразите, что теперь мода одевать хамов в парики и шелковые чулки”. — Письма Врангеля. С. 264) и “грубый, наглый человек”.

28 Ограничение автономии Финляндии велось с начала 1890-х гг., когда финская почта была подчинена российскому почтовому ведомству без предварительного обсуждения вопроса с финским сеймом. Систематическая политика русификации проводилась Бобриковым: манифестом от 3 февраля 1899 г. было установлено, что российские власти могут издавать обязательные для Финляндии постановления без согласия финского сейма; в 1901 г. принят закон, по которому упразднялись национальные воинские формирования Финляндии. Манифестом от 4 ноября 1905 г. большинство декретов, введенных с 1899 г., были отменены; начиная с 1907 г. политика русификации была возобновлена.

29 Брадке Вячеслав Павлович (? — 1916) — инженер, финансист, организатор крупных промышленных предприятий, основатель и председатель правления Бакинского нефтяного общества (см. о нем: Светлой памяти Вячеслава Павловича Брадке. Пг., 1916).

30 Биби-Айбатское нефтяное общество начало действовать в 1900 г. Учреждено для эксплуатации арендованных у казны в Биби-Эйбате (район на Апшеронском побережье) нефтеносных участков, для добычи нефти в других местностях, а также для переработки добываемой нефти и торговли нефтью и нефтяными продуктами. Вместе с Врангелем в правление общества вошли А. Вагстаф, А.Е. Гутман, А.Ф. Кох, Ю.Ф. Николаи.

31 Торги на нефтяные участки проводились с 1872 г.

32 Имя горного инженера А.М. Коншина часто встречается в договорных документах, хранящихся в личном архиве баронессы М.Д. Врангель (Архив Гуверовского института в Стэнфорде).

33 Петровск-Порт — название г. Махачкалы в 1857—1922 гг.

34 С 1899 г. Чихачев занимал должность председателя совета по делам торгового мореплавания при министре финансов; описываемые ниже события происходили в 1903 г.

35 Абаза Николай Саввич (1837—1901) — сенатор (с 1880), член Государственного совета (с 1891). Выпускник медицинского факультета Харьковского университета, Абаза с 1863 по 1867 г. сопровождал Кавказскую армию в качестве врача. Затем был тамбовским (с 1868), херсонским (с 1871), рязанским (с 1874) вице-губернатором. В 1876—1878 гг. главноуполномоченный Российского Красного Креста. В 1880—1881 гг. начальник Главного управления по делам печати. С 1891 г. председатель комиссии для обсуждения вопроса о мерах по поддержанию дворянского землевладения; с 1897 г. устроитель Черноморского побережья. В дневнике A.A. Половцова имеется запись про Абазу: “Он человек весьма недюжинный, погубивший свое здоровье исполнением человечески-служебного долга на Кавказе, где в качестве госпитального доктора схватил кровавый понос, в Тамбове, где по обязанности вице-губернатора боролся с холерою и чуть от нее не умер, на Балканском полуострове, где, будучи в последнюю войну представителем Красного Креста, чуть не умер от тифа. Такие люди редки” (Половцов. Т. 1. С. 341).

36 Краснополянское шоссе идет от Адлера на Красную Поляну. В 1911 г. на повороте стоял столб с надписью: “Дорога в город Романовск. Красная Поляна 45 верст”. Строительство этого шоссе началось в 1897 г., оно было открыто для движения уже в 1899 г., “постройка обошлась свыше миллиона рублей” (Дороватовский С. Сочи и Красная Поляна с окрестностями. СПб., 1911. С. 136, 156). По свидетельству современника, строительство было связано “с величайшими техническими затруднениями <...> весьма дорого обошедшееся <...> Пользование этой дорогой невозможно иначе, как при помощи наемных экипажей, но она, ввиду незаселенности еще Красной Поляны, посещаемой покуда только туристами, особого практического значения не имеет” (Ермолов A.C. Заметки по поездке на Черноморское побережье Кавказа осенью 1907 г. СПб., 1908. С. 4)

37 Ольденбургский Александр Петрович (1844—1933), принц— правнук Павла I, генерал от инфантерии, генерал-адъютант, сенатор, член Государственного совета. Был известен как общественный деятель, попечитель многих благотворительных обществ и учреждений; занимался обустройством первых в России черноморских курортов. Принцу Ольденбургскому Витте посвятил в своих воспоминаниях отдельную главу, в которой, перечислив созданные им полезные учреждения, отмечал: “Большинство обывателей Российской империи думают, что все это создано благодаря необыкновенной щедрости его высочества, но это совершенно не так. Все это создано принцем А.П. Ольденбургским, но на казенные деньги; можно даже с уверенностью утверждать, что то же самое было бы создано с гораздо меньшими затратами и, вероятно, более разумно обыкновенными смертными, если бы те деньги <...> были бы даны обыкновенным обывателям. Вся заслуга принца заключается в том, что он человек подвижный и обладает таким свойством характера, что когда он пристанет к лицам, в том числе иногда лицам, стоящим выше, чем сам принц Ольденбургский, то они соглашаются на выдачу сотен тысяч рублей из казенного сундука, лишь бы только он от них отвязался” (Витте. Т. 2. С. 564).

38 Ковалевский Владимир Иванович (1848—1934) — директор Департамента торговли и мануфактур с 1892 по 1900 г.; товарищ министра финансов (1900—1902). После выхода в отставку (1902) занимался научно-организационной, общественной и предпринимательской деятельностью, в том числе возглавлял правления товарищества Петроградского вагоностроительного завода, Общества механических заводов “Братья Бромлей” и др. С 1906 по 1916 г. председатель императорского Русского технического общества, в 1910 г. президент Вольного экономического общества. После революции почетный председатель Государственного института опытной агрономии, возглавлявшегося Н.И. Вавиловым. В 1869—1871 гг. Ковалевский находился под следствием, был осужден и заключен в Петропавловскую крепость за содействие С.Г. Нечаеву после совершенного им убийства студента И.И. Иванова. После освобождения Ковалевский был лишен права занимать государственные должности; однако ему удалось обойти это ограничение, он успешно служил, пока под давлением публикаций В.П. Мещерского министр внутренних дел Д.А. Толстой не доложил о “неблагонадежном” чиновнике Александру III. Ковалевский написал покаянное письмо государю, в котором объяснил свое участие в нечаевском деле требованиями души, не позволившей ему не относиться “сочувственно к преследуемому человеку”. Государь к покаянию отнесся “рыцарски-великодушно” и наложил резолюцию: “Оставить Ковалевского на прежнем месте. Он — честный человек” (Ковалевский В.И. Из старых заметок и воспоминаний // Русское прошлое. СПб., 1991. Вып. 2 . С. 33-34).

39 Филипп (настоящее имя Низье Вашо; 1849—1905) — уроженец Лиона, спирит, предсказатель и врачеватель, услугами которого пользовалась в начале века семья Николая II. См.: Сватиков С.Г. Создание “Сионских протоколов” по данным официального следствия // Евреи и русская революция. М.. 1999. С. 185-186.

40 Безобразов Александр Михайлович (1855—1931) — действительный статский советник (1898), статс-секретарь (1903). В 1881 — 1882 гг. член исполнительного комитета “Священной дружины”. В 1890-е гг. служил в Иркутском отделении Главного управления государственного коннозаводства. Разработанный им в 1896 г. проект, в котором указывалось на неизбежность войны с Японией и в целях усиления влияния России на Дальнем Востоке предлагалось организовать коммерческие предприятия в Корее и Маньчжурии, получил поддержку Николая II. В 1901 г. было учреждено “Русское лесопромышленное товарищество” с казенной субсидией в 2 млн. рублей и приобретена у корейского правительства концессия на освоение лесного района по реке Ялу. По инициативе Безобразова в 1903 г. были образованы Особый комитет по делам Дальнего Востока и наместничество на Дальнем Востоке. См.: Витте. Т. 2. С. 238—248; Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. М., 2000. С. 311—345.

41 Протасов-Бахметев Николай Алексеевич (1833—1907), граф — статс-секретарь по делам управления учреждениями Ведомства императрицы Марии в 1889-1906 гг.

42 Черный лес ни в “Кавказском пленнике”, ни в других “кавказских” повестях Л.Н. Толстого не упоминается.

43 Ср.: “В 1899 году Абаза с комиссией и разными лицами посетили Красную Поляну <...> Путешествие от Адлера через вьючный перевал было очень трудное. Но спустившись с Аибгинского хребта на Красную Поляну, все лица, сопровождавшие Абазу, были поражены теми красотами, которые развернулись перед ними” (Дороватовский С. Указ. соч. С. 156).

44 На Красной Поляне (Кбааде — у черкесов) молебном 21 мая 1864 г. закончилась Кавказская война (на молебне присутствовал Н.С. Абаза, тогда молодой военный врач, сопровождавший русский отряд). До покорения Кавказа Красную Поляну населяли занимавшиеся садоводством черкесы, большая часть которых ушла в Турцию, остальные были переселены на Кубань. Обширные земли были частью розданы бесплатно деятелям Кавказского наместничества; часть земель (не лучшая для освоения) была отведена для переселенцев — греков и армян из Малой Азии, а также немцев, эстонцев, латышей и незначительного количества жителей внутренних губерний России. Край постепенно пришел в упадок, но начиная с середины 1890-х гг. его развитие стало предметом интересов и забот правительства. Посетивший Кавказ в 1894 г. министр A.C. Ермолов охарактеризовал увиденное там как результат “опустошительного хозяйничания” и начал, совместно с Абазой, разрабатывать “проект даль- нейшего заселения и оживления Черноморского края на совершенно иных началах, чем это было прежде” (Ермолов A.C. Указ. соч. С. 11). Около 1897 г. было решено основать здесь город Романовск. На случай приезда государя на склоне хребта Ачишхо было начато строительство “охотничьего домика” — дворца в английском стиле, в три этажа и пятьдесят комнат (мебель в него завезена не была, отделка комнат не закончена). В 1911 г. Романовск выглядел примерно так же, как его описал автор мемуаров. Подробнее см.: Дороватовский С. Указ. соч.

45 Шабельская Елизавета Александровна (1855—1917) — журналистка, писательница, актриса. Дочь одесского генерала, она бежала из родительского дома, чтобы стать актрисой. В арендованном в Петербурге театре в 1900—1902 гг. Шабельская в основном ставила собственные (“Женский вопрос”, “Лиза Ракитина”) и переведенные ею пьесы (подробнее см.: История русского драматического театра. М., 1987. Т. 7. С. 287, 303). Встретив Ковалевского в уже весьма зрелые годы, в своей антрепренерской деятельности пользовалась его положением в чиновничьих и финансовых кругах и даже подписывала от его имени векселя, что привело ее на скамью подсудимых.

46 Менелик II (1844—1911) — император Эфиопии (Абиссинии) с 1889 г.

47 Ашинов Николай Иванович (1856 — ?) в отрочестве путешествовал по Востоку со своим дядей, хорошо знал арабский; первую свою поездку в Эфиопию совершил в 1884 г. под покровительством Императорского Вольного экономического общества и графа Н.П. Игнатьева, бывшего посла в Константинополе. В Эфиопии получил аудиенцию у императора Иоганнеса IV, вернулся в Петербург с дарами русскому императору, со сведениями о христианском населении страны, нуждающемся, по его словам, в поддержке русской православной церкви, и с предложением основать на берегу Красного моря казачье поселение. Сочувствие своим прожектам Ашинов нашел в Москве: ему помогли организовать еще одну экспедицию в Эфиопию, откуда он привез делегацию на празднование 900-летия принятия Россией христианства. Делегация была представлена Двору, обласкана русской прессой и обществом. При финансовой поддержке московских купцов Ашинов в 1888 г. отправился в следующую экспедицию в Эфиопию. Сопровождаемый 150 казаками с женами и детьми, он высадился на территории французской колонии Обок на побережье Красного моря и занял укрепление Сагалло. После отказа покинуть крепость Ашинов и казаки были задержаны французскими войсками и впоследствии переданы русским властям.

48 Леонтьев Николай Степанович (1861—1911?) — отставной офицер русской армии, перешедший в 1896 г. на службу к императору Эфиопии; был произведен в генералы и назначен правителем экваториальных провинций страны. В качестве члена эфиопской дипломатической миссии неоднократно посещал Россию.

49 У Певческого моста в Петербурге находилось Министерство иностранных дел.

50 А.Н. Куропаткин во время Русско-турецкой войны 1877—1878 гг. был начальником штаба 16-й пехотной дивизии, которой командовал М.Д. Скобелев; возглавлял Туркестанский отряд в Ахалтекинской экспедиции 1880 г. под началом Скобелева.

51 После окончания Русско-японской войны вышел 4-томный “Отчет генерала-адъютанта Куропаткина” (1906; последние два тома написаны лично Куропаткиным); 4-й том — “Итоги войны” — был опубликован в 1908 г., тираж был тут же изъят; в 1909 г. переиздан в Берлине, одновременно был переведен на многие европейские языки.

52 Ренненкампф Павел Карлович (1854—1918) — генерал от кавалерии (1910), генерал-адъютант. Участник Русско-японской и Первой мировой войн. После Февральской революции был арестован и отправлен в Петропавловскую крепость. За отказ перейти на службу к большевикам убит 12 апреля 1918 г.

53 П.Н. Врангель закончил Горный институт в Петербурге в 1901 г., с 1902 по 1904 г. служил чиновником по особым поручениям при генерал-губернаторе; после войны с Японией (см.: Врангель П.Н. Маньчжурские письма: Из эпохи войны с Японией // Вестник Европы. 1908. № 11) остался на военной службе, закончил Академию Генерального штаба в 1910 г., прошел курс в Офицерской кавалерийской школе (1911). С мая 1912 г. командир эскадрона лейб-гвардии Конного полка.

54 Тимирязев Василий Иванович (1849—1919) начал службу в Департаменте торговли и мануфактур в 1875 г.; коммерческий агент в Берлине с 1894 по 1902 г.; товарищ министра финансов (1902—1905). Позднее первый министр торговли и промышленности (1905—1906, 1909); один из организаторов всероссийских съездов представителей промышленности и торговли, председатель Совета съезда в 1907 г. Подробнее о нем см.: Шепелев. С. 37—38; Толстой И.И. Воспоминания министра народного просвещения. М., 1997. С. 175—180.

55 Управление промышленностью и торговлей осуществляли Министерство финансов и Министерство земледелия и государственных имуществ. Деятельность ведомств согласована не была. Горный департамент находился в составе Министерства земледелия и государственных имуществ, в мае 1905 г. был передан в Министерство финансов, в октябре 1905 г. — во вновь созданное Министерство торговли и промышленности. См.: Шепелев. С. 25—37.

56 Засулич Михаил Иванович (1843—1910) — генерал от инфантерии, во время Русско-японской войны командовал 2-м Сибирским корпусом; в бою под Тюренченом действовал нерешительно, результатом чего явилось беспорядочное отступление и поражение. В 1906 г. вышел в отставку.

57 Лаоянские бои начались 26 августа и продолжались в течение 10 дней. 4 сентября, неожиданно для всех, Куропаткин отдал приказ об отступлении. Ср.: “Впоследствии, когда открылись и японские карты, стало известно, что не менее велико в тот августовский день было изумление нашего противника, начинавшего считать себя побежденным” (Геруа. С. 157).

58 Мукденское сражение длилось с 6 по 25 февраля 1905 г. Шахейские бои, названные по имени реки Шахе, вдоль которой проходила линия укреплений русской армии, происходили в начале октября 1904 г.; продолжались 12 дней. Операция Сан^е/гу-Хейгоутай (“бесполезное кровопускание”. — Геруа. С. 181) была начата 25 января 1905 г.

59 Гриппенберг Оскар Казимирович (1838—1915) — генерал, командовал вновь сформированной 2-й Маньчжурской армией. После четырехдневного боя вместо запрошенного Гриппенбергом у Куропаткина подкрепления был получен приказ отступить. “Считавшийся уравновешенным швед Гриппенберг потерял самообладание и совершил антидисциплинарный поступок: самовольно сложил с себя командование армией и уехал в Петербург” (Геруа. С. 180).

60 Линевич Николай Петрович (1838—1908) — генерал от инфантерии (1904), генерал-адъютант, командующий 1-й Маньчжурской армией (с октября 1904), главнокомандующий вооруженными силами на Дальнем Востоке (март 1905 — январь 1906).

61 Ср.: Куропаткин “бил челом, прося оставить его в армии на любой должности. Государь дал ему в командование первую армию...” (Геруа. С. 187).

62 Клада Николай Лаврентьевич (1862—1919) — военно-морской теоретик и историк, публицист, генерал-майор по Адмиралтейству (1912); с 1896 г. преподаватель Морской академии. Участвовал в походе эскадры адмирала З.П. Рожественского на Дальний Восток, однако вернулся после случайного расстрела русской эскадрой английских рыбаков, ошибочно принятых за японцев; в мае 1905 г. был уволен в отставку за цикл статей, в которых резко осуждал руководство флота за плохую подготовку эскадры к походу. В 1917—1919 гг. начальник Морской академии.

63 Сдача Порт-Артура состоялась 23 декабря 1904 г. После войны командующий гарнизоном генерал-лейтенант Анатолий Михайлович Стессель (1848— 1915) и три офицера из высшего командного состава были отданы под суд. Стессель был приговорен к смертной казни, замененной десятью годами тюремного заключения; был освобожден через полтора года.

64 Подробнее см.: Берлин П.А. Русская буржуазия в старое и новое время. М., 1922. С. 186-211.

65 Имеется в виду завод акционерного общества машиностроительных, чугунолитейных и котельных заводов “Лесснер Г.А.”, директором правления которого был Артур Густавович Лесснер.

66 Имеется в виду чугунолитейный и механический завод “Нобель Людвиг”, директором правления которого был Эммануил Людвигович Нобель.

67 Гапон Георгий Алоллонович (1870—1906) - священник, организовавший при содействии полиции Петербургское общество фабрично-заводских рабочих. Организатор шествия петербургских рабочих 9 января 1905 г. После расстрела шествия бежал за границу, где выпустил книгу “История моей жизни”. По возвращении в Петербург был заподозрен в связи с охранкой и повешен эсерами на даче недалеко от границы с Финляндией.

68 Речь идет о появлении Николая I во время холерного бунта, в июне 1831 г., на Сенной площади и его обращении к народу, после которого якобы не только прекратились волнения, но и эпидемия холеры стала спадать. Эпизод этот стал темой многочисленных картин и рассказов и явился важным компонентом монархической мифологии.

К оглавлению

На главную страницу сайта