[вниз]

Михаил Ломоносов

Михаил Ломоносов. Michael Lomonosov

Ломоносов Михаил Васильевич [8 (19) ноября 1711, д. Денисовка, Архангельской губернии, Холмогорского уезда - 4 (15) апреля 1765, Петербург], первый русский учёный-естествоиспытатель мирового значения, поэт, заложивший основы современного русского литературного языка, художник, историк, поборник развития отечественного просвещения, науки и экономики. Родился в д. Денисовка (ныне с. Ломоносово) в семье помора. В 19 лет ушёл учиться (с 1731 в Славяно-греко-латинской академии в Москве, с 1735 в Академическом университете в Санкт-Петербурге, в 1736-41 в Германии). С 1742 адъюнкт, с 1745 академик Петербургской АН. В 1748 основал при АН первую в России химическую лабораторию. По инициативе Ломоносова основан Московский университет (1755). Открытия Ломоносова обогатили многие отрасли знания. Развивал атомно-молекулярные представления о строении вещества. В период господства теории теплорода утверждал, что теплота обусловлена движением корпускул. Сформулировал принцип сохранения материи и движения. Исключил флогистон из числа химических агентов. Заложил основы физической химии. Исследовал атмосферное электричество и силу тяжести. Выдвинул учение о цвете. Создал ряд оптических приборов. Открыл атмосферу на Венере. Описал строение Земли, объяснил происхождение многих полезных ископаемых и минералов. Опубликовал руководство по металлургии. Подчёркивал важность исследования Северного морского пути, освоения Сибири. Будучи сторонником деизма, материалистически рассматривал явления природы. Автор трудов по русской истории, критиковал норманнскую теорию. Крупнейший русский поэт-просветитель 18 в., один из основоположников силлабо-тонического стихосложения. Создатель русской оды философского и высокого гражданского звучания. Автор поэм, поэтических посланий, трагедий, сатир, фундаментальных филологических трудов и научной грамматики русского языка. Возродил искусство мозаики и производство смальты, создал с учениками мозаичные картины. Член Академии художеств (1763). Похоронен в Санкт-Петербурге в Некрополе 18 в.
Подробнее
Фотогалерея (8)
Статьи (1) о Михаиле Ломоносове (на отдельной странице)

Все авторские права на произведения принадлежат их авторам и охраняются законом.
Если Вы считаете, что Ваши права нарушены, - немедленно свяжитесь с автором сайта.

СТИХИ (21):

[вверх] [вниз]

На главную страницу сайта "Лучшие русские поэты и стихи"

Стихи, сочинённые на дороге в Петергоф,
когда я в 1761 году
ехал просить о подписании
привилегии для Академии,
быв много раз прежде тем же

Кузнечик дорогой, коль много ты блажен, 
Коль больше пред людьми ты счастьем одарен! 
Препровождаешь жизнь меж мягкою травою 
И наслаждаешься медвяною росою. 
Хотя у многих ты в глазах презренна тварь, 
Но в самой истине ты перед нами царь; 
Ты ангел во плоти, иль, лучше, ты бесплотен! 
Ты скачешь и поёшь, свободен, беззаботен, 
Что видишь, всё твое; везде в своём дому, 
Не просишь ни о чем, не должен никому. 

Лето 1761


Вольное переложение анакреонтического стихотворения «К цикаде». Последний стих оригинален и звучит автобиографически: поэт сетует на свою зависимость ( в том числе и материальную) от двора, на усталость от бесконечных просьб в период хлопот об университетской «привилегии».

***

Случились вместе два Астронома в пиру 
И спорили весьма между собой в жару. 
Один твердил: земля, вертясь, круг Солнца ходит; 
Другой, что Солнце все с собой планеты водит: 
Один Коперник был, другой слыл Птолемей. 
Тут повар спор решил усмешкою своей. 
Хозяин спрашивал: «Ты звёзд теченье знаешь? 
Скажи, как ты о сем сомненье рассуждаешь?» 
Он дал такой ответ: «Что в том Коперник прав, 
Я правду докажу, на Солнце не бывав. 
Кто видел простака из поваров такова, 
Который бы вертел очаг кругом жаркова?» 

Конец мая или июнь 1761


Коперник Николай (1475 - 1545)- польский астроном, выдвинувший идею о вращении Земли.

Птолемей (II век) - греческий астроном, в основе его системы - представление о том, что Земля находится в центре мира и является неподвижной.

К Пахомию

Пахомей говорит, что для святого слова 
Риторика ничто; лишь совесть будь готова. 
Ты будешь казнодей, лишь только стань попом 
И стыд весь отложи. Однако врёшь, Пахом. 
Начто риторику совсем пренебрегаешь? 
Её лишь ты одну, и то худенько знаешь. 
Василий, Златоуст, церковные столпы, 
Учились долее, как нынешни попы. 
Гомера, Пиндара, Димосфена читали 
И проповедь свою их штилем предлагали, 
Натуру, общую всей прочей твари мать, 
Небес, земли, морей, старались испытать; 
Дабы творца чрез то по мере сил постигнуть 
И важностью вещей сердца людски подвигнуть, 
Не ставили за стыд из басен выбирать, 
Чем к праведным делам возможно преклонять. 
Ты словом божиим незнанье закрываешь 
И больше тех мужей у нас быть уповаешь; 
Ты думаешь, Пахом, что ты уж Златоуст! 
Но мы уверены о том, что мозг твой пуст. 
Нам слово божие чувствительно, любезно, 
И лишь во рте твоём бессильно, бесполезно. 
Нравоучением преславной Телемак 
Стократ полезнее твоих нескладных врак. 

1759 (?)


***

О страх! о ужас! гром! ты дёрнул за штаны, 
Которы подо ртом висят у сатаны. 
Ты видишь, он зато свирепствует и злится, 
Дырявой красной нос, халдейска печь, дымится, 
Огнём и жупелом исполнены усы, 
О как бы хорошо коптить в них колбасы! 
Козлята малые родятся с бородами: 
Коль много почтены они перед попами! 
О польза, я одной из сих пустых бород 
Недавно удобрял бесплодный огород. 
Уже и прочие того ж себе желают 
И принести плоды обильны обещают. 
Чего не можно ждать от толь мохнатых лиц, 
Где в тучной бороде премножество площиц? 
Сидят и меж собой, как люди, рассуждают, 
Других с площицами бород не признавают 
И проклинают всех, кто молвит про козлов: 
Возможно ль быть у них толь много волосов? 

Весна 1757


Разговор с Анакреоном

Анакреон

	Ода I

Мне петь было о Трое, 
О Кадме мне бы петь, 
Да гусли мне в покое 
Любовь велят звенеть. 
Я гусли со струнами 
Вчера переменил 
И славными делами 
Алкида возносил; 
Да гусли поневоле 
Любовь мне петь велят, 
О вас, герои, боле, 
Прощайте, не хотят. 

Ломоносов

	Ответ

Мне петь было о нежной, 
Анакреон, любви; 
Я чувствовал жар прежней 
В согревшейся крови, 
Я бегать стал перстами 
По тоненьким струнам 
И сладкими словами 
Последовать стопам. 
Мне струны поневоле 
Звучат геройский шум. 
Не возмущайте боле, 
Любовны мысли, ум; 
Хоть нежности сердечной 
В любви я не лишён, 
Героев славой вечной 
Я больше восхищён. 

Анакреон

	Ода XXIII

Когда бы нам возможно 
Жизнь было продолжить, 
То стал бы я не ложно 
Сокровища копить, 
Чтоб смерть в мою годину, 
Взяв деньги, отошла 
И, за откуп кончину 
Отсрочив, жить дала; 
Когда же я то знаю, 
Что жить положен срок, 
На что крушусь, вздыхаю, 
Что мзды скопить не мог; 
Не лучше ль без терзанья 
С приятельми гулять 
И нежны воздыханья 
К любезной посылать. 

Ломоносов

	Ответ

Анакреон, ты верно 
Великой философ, 
Ты делом равномерно 
Своих держался слов, 
Ты жил по тем законам, 
Которые писал, 
Смеялся забобонам, 
Ты петь любил, плясал; 
Хоть в вечность ты глубоку 
Не чаял больше быть, 
Но славой после року 
Ты мог до нас дожить; 
Возьмите прочь Сенеку, 
Он правила сложил 
Не в силу человеку, 
И кто по оным жил? 

Анакреон

	Ода XI
Мне девушки сказали: 
«Ты дожил старых лет», 
И зеркало мне дали: 
«Смотри, ты лыс и сед»; 
Я не тужу ни мало, 
Ещё ль мой волос цел, 
Иль темя гладко стало, 
И весь я побелел; 
Лишь в том могу божиться, 
Что должен старичок 
Тем больше веселиться, 
Чем ближе видит рок. 

Ломоносов

	Ответ

От зеркала сюда взгляни, Анакреон, 
И слушай, что ворчит, нахмурившись, Катон: 
«Какую вижу я седую обезьяну? 
Не злость ли адская, такой оставя шум, 
От ревности на смех склонить мой хочет ум? 
Однако я за Рим, за вольность твёрдо стану, 
Мечтаниями я такими не смущусь 
И сим от Кесаря кинжалом свобожусь». 
Анакреон, ты был роскошен, весел, сладок, 
Катон старался ввесть в республику порядок, 
Ты век в забавах жил и взял своё с собой, 
Его угрюмством в Рим не возвращён покой; 
Ты жизнь употреблял как временну утеху, 
Он жизнь пренебрегал к республики успеху; 
Зерном твой отнял дух приятной виноград, 
Ножом он сам себе был смертный супостат; 
Беззлобна роскошь в том была тебе причина, 
Упрямка славная была ему судьбина; 
Несходства чудны вдруг и сходства понял я, 
Умнее кто из вас, другой будь в том судья. 

Анакреон

	Ода XXVIII

Мастер в живопистве первой, 
Первой в Родской стороне, 
Мастер, научён Минервой, 
Напиши любезну мне. 
Напиши ей кудри чёрны, 
Без искусных рук уборны, 
С благовонием духов, 
Буде способ есть таков. 

Дай из рос в лице ей крови 
И как снег представь белу, 
Проведи дугами брови 
По высокому челу, 
Не сведи одну с другою, 
Не расставь их меж собою, 
Сделай хитростью своей, 
Как у девушки моей; 

Цвет в очах ея небесной, 
Как Минервин, покажи 
И Венерин взор прелестной 
С тихим пламенем вложи, 
Чтоб уста без слов вещали 
И приятством привлекали 
И чтоб их безгласна речь 
Показалась медом течь; 

Всех приятностей затеи 
В подбородок умести 
И кругом прекрасной шеи 
Дай лилеям расцвести, 
В коих нежности дыхают, 
В коих прелести играют 
И по множеству отрад 
Водят усумненной взгляд; 

Надевай же платье ало 
И не тщись всю грудь закрыть, 
Чтоб, её увидев мало, 
И о прочем рассудить. 
Коль изображенье мочно, 
Вижу здесь тебя заочно, 
Вижу здесь тебя, мой свет; 
Молви ж, дорогой портрет. 

Ломоносов

	Ответ

Ты счастлив сею красотою 
И мастером, Анакреон, 
Но счастливей ты собою 
Чрез приятной лиры звон; 
Тебе я ныне подражаю 
И живописца избираю, 
Дабы потщился написать 
Мою возлюбленную Мать. 

О мастер в живопистве первой, 
Ты первой в нашей стороне, 
Достоин быть рождён Минервой, 
Изобрази Россию мне, 
Изобрази ей возраст зрелой 
И вид в довольствии веселой, 
Отрады ясность по челу 
И вознесённую главу; 

Потщись представить члены здравы, 
Как должны у богини быть, 
По плечам волосы кудрявы 
Признаком бодрости завить, 
Огонь вложи в небесны очи 
Горящих звёзд в средине ночи, 
И брови выведи дугой, 
Что кажет после туч покой; 

Возвысь сосцы, млеком обильны, 
И чтоб созревша красота 
Являла мышцы, руки сильны, 
И полны живости уста 
В беседе важность обещали 
И так бы слух наш ободряли, 
Как чистой голос лебедей, 
Коль можно хитростью твоей; 

Одень, одень её в порфиру, 
Дай скипетр, возложи венец, 
Как должно ей законы миру 
И распрям предписать конец; 
О коль изображенье сходно, 
Красно, любезно, благородно, 
Великая промолви Мать, 
И повели войнам престать. 

Между 1756 и 1761


Гимн бороде

Не роскошной я Венере, 
Не уродливой Химере 
В имнах жертву воздаю: 
Я похвальну песнь пою 
Волосам, от всех почтенным, 
По груди распространенным, 
Что под старость наших лет 
Уважают наш совет. 

   Борода предорогая! 
   Жаль, что ты не крещена 
   И что тела часть срамная 
   Тем тебе предпочтена. 

Попечительна природа 
О блаженстве смертных рода 
Несравненной красотой 
Окружает бородой 
Путь, которым в мир приходим 
И наш первой взор возводим. 
Не явится борода, 
Не открыты ворота. 

   Борода предорогая!.. и т. д.

Борода в казне доходы 
Умножает по вся годы: 
Керженцам любезной брат 
С радостью двойной оклад 
В сбор за оную приносит 
И с поклоном низким просит 
В вечный пропустить покой 
Безголовым с бородой. 

   Борода предорогая!.. и т. д.

Не напрасно он дерзает, 
Верно свой прибыток знает: 
Лишь разгладит он усы, 
Смертной не боясь грозы, 
Скачут в пламень суеверы; 
Сколько с Оби и Печеры 
После них богатств домой 
Достает он бородой. 

   Борода предорогая!.. и т. д.

О коль в свете ты блаженна, 
Борода, глазам замена! 
Люди обще говорят 
И по правде то твердят: 
Дураки, врали, проказы 
Были бы без ней безглазы, 
Им в глаза плевал бы всяк; 
Ею цел и здрав их зрак. 

   Борода предорогая!.. и т. д.

Если правда, что планеты 
Нашему подобны светы, 
Конче в оных мудрецы 
И всех пуще там жрецы 
Уверяют бородою, 
Что нас нет здесь головою. 
Скажет кто: мы вправды тут, 
В струбе там того сожгут. 

   Борода предорогая!.. и т. д.

Если кто невзрачен телом 
Или в разуме незрелом; 
Если в скудости рожден 
Либо чином не почтен, 
Будет взрачен и рассуден, 
Знатен чином и не скуден 
Для великой бороды: 
Таковы её плоды! 

   Борода предорогая!.. и т. д.

О прикраса золотая, 
О прикраса даровая, 
Мать дородства и умов, 
Мать достатков и чинов, 
Корень действий невозможных, 
О завеса мнений ложных! 
Чем могу тебя почтить, 
Чем заслуги заплатить? 

   Борода предорогая!.. и т. д.

Через многие расчосы 
Заплету тебя я в косы, 
И всю хитрость покажу, 
По всем модам наряжу. 
Через разные затеи 
Завивать хочу тупеи: 
Дайте ленты, кошельки 
И крупичатой муки. 

   Борода предорогая!.. и т. д.

Ах, куда с добром деваться? 
Все уборы не вместятся: 
Для их многого числа 
Борода не доросла. 
Я крестьянам подражаю 
И как пашню удобряю. 
Борода, теперь прости, 
В жирной влажности расти. 

   Борода предорогая! 
   Жаль, что ты не крещена 
   И что тела часть срамная 
   Тем тебе предпочтена. 

Между концом 1756 и февралем 1757


Сатира Ломоносова вызвала крайнее озлобление в среде духовенства и могла появиться в легальной печати только в 1859 году.

Борода в казне доходы// Умножает по вся годы - По указу Петра 1, ношение бород было запрещено и разрешалось, кроме крестьян, лишь по уплате особенного налога.

Керженцам... двойной оклад - Керженцы - раскольники, жившие по реке Керженец (Костромской и Нижегородской губерний), платили за право ношения бороды налог вдвойне.

Скачут в пламень суеверы - Речь идёт о самосожжении фанатиков-старообрядцев.

Если правда, что планеты// Нашему подобны светы - распространённая в то время гипотеза о множестве населённых миров; духовенство с особой яростью восставало против этой идеи.

В струбе - в срубе.

Тупеи - взбитые хохолки мужской причёски.

Кошельки - сетки для косы мужского парика.

Крупичатая мука употреблялась солдатами вместо пудры для причёски.

***

Искусные певцы всегда в напевах тщатся, 
Дабы на букве А всех доле остояться; 
На Е, на О притом умеренность иметь; 
Чрез У и через И с поспешностью лететь: 
Чтоб оным нежному была приятность слуху, 
А сими не принесть несносной скуки уху. 
Великая Москва в языке толь нежна, 
Что А произносить за О велит она. 
В музыке что распев, то над словами сила; 
Природа нас блюсти закон сей научила. 
Без силы береги, но с силой берега, 
И снеги без нее мы говорим снега. 
Довольно кажут нам толь ясные доводы, 
Что ищет наш язык везде от И свободы. 
Или уж стало иль; коли уж стало коль; 
Изволи ныне все везде твердят изволь. 
За спиши спишь, и спать мы говорим за спати. 
На что же, Трисотин, к нам тянешь И некстати? 
Напрасно злобной сей ты предприял совет, 
Чтоб, льстя тебе, когда российской принял свет 
Свиныи визги вси и дикии и злыи 
И истинныи ти, и лживы и кривыи. 
Языка нашего небесна красота 
Не будет никогда попранна от скота. 
От яду твоего он сам себя избавит 
И вред сей выплюнув, поверь, тебя заставит 
Скончать твой скверной визг стонанием совы, 
Негодным в русской стих и пропастным увы! 

Первая половина ноября 1753


***

Отмщать завистнику меня вооружают, 
Хотя мне от него вреда отнюдь не чают. 
Когда зоилова хула мне не вредит, 
Могу ли на него за то я быть сердит? 
Однако ж осержусь! я встал, ищу обуха; 
Уж поднял, я махну! а кто сидит тут? муха! 
Как жаль мне для неё напрасного труда. 
Бедняжка, ты летай, ты пой: мне нет вреда. 

Первая половина ноября 1753


На сочетание стихов российских

Я мужа бодрого из давных лет имела, 
Однако же вдовой без оного сидела. 
Штивелий уверял, что муж мой худ и слаб, 
Бессилен, подл, и стар, и дряхлой был арап; 
Сказал, что у меня кривясь трясутся ноги 
И нет мне никакой к супружеству дороги. 
Я думала сама, что вправду такова, 
Не годна никуда, увечная вдова. 
Однако ныне вся уверена Россия, 
Что я красавица, Российска поэзия, 
Что мой законный муж завидный молодец, 
Кто сделал моему несчастию конец. 

Между 1751 и 1753


Письмо о пользе стекла
к Высокопревосходительному господину
Генералу-Поручику,
действительному Ея Императорского Величества
Камергеру, Московского Университета куратору
и орденов Белого Орла, Святого Александра и Святыя Анны
Кавалеру Ивану Ивановичу Шувалову,
писанное 1752 года

Неправо о вещах те думают, Шувалов, 
Которые Стекло чтут ниже Минералов, 
Приманчивым лучем блистающих в глаза: 
Не меньше польза в нём, не меньше в нём краса. 
Нередко я для той с Парнасских гор спускаюсь; 
И ныне от неё на верх их возвращаюсь, 
Пою перед тобой в восторге похвалу 
Не камням дорогим, ни злату, но Стеклу. 
И как я оное хваля воспоминаю, 
Не ломкость лживого я счастья представляю. 
Не должно тленности примером тое быть, 
Чего и сильный огнь не может разрушить, 
Других вещей земных конечный разделитель: 
Стекло им рождено; огонь его родитель. 
С натурой некогда он произвесть хотя 
Достойное себя и оныя дитя, 
Во мрачной глубине, под тягостью земною, 
Где вечно он живёт и борется с водою, 
Все силы собрал вдруг и хляби затворил, 
В которы Океан на брань к нему входил. 
Напрягся мышцами и рамена подвинул 
И тяготу земли превыше облак вскинул. 
Внезапно чёрный дым навёл густую тень, 
И в ночь ужасную переменился день. 
Не баснотворного здесь ради Геркулеса 
Две ночи сложены в едину от Зевеса; 
Но Этна правде сей свидетель вечный нам, 
Которая дала путь чудным сим родам. 
Из ней разжжённая река текла в пучину, 
И свет, отчаясь, мнил, что зрит свою судьбину! 
Но ужасу тому последовал конец: 
Довольна чадом мать, доволен им отец. 
Прогнали долгу ночь и жар свой погасили 
И Солнцу ясному рождение открыли. 
Но что ж от недр земных родясь произошло? 
Любезное дитя, прекрасное Стекло. 
Увидев, смертные о как ему дивились! 
Подобное тому сыскать искусством тщились. 
И было в деле сем удачно мастерство: 
Превысило своим раченьем естество. 
Тем стало житие на свете нам счастливо: 
Из чистого Стекла мы пьём вино и пиво 
И видим в нём пример бесхитростных сердец: 
Кого льзя видеть сквозь, тот подлинно не льстец. 
Стекло в напитках нам не может скрыть примесу; 
И чиста совесть рвёт притворств гнилу завесу. 
Но столько ли уже, Стекло, твоих похвал, 
Что нам в тебе вино и мёд сам слаще стал? 
Никак! сие твоих достоинств лишь начало, 
Которым мастерство тебе с природой дало. 

Исполнен слабостьми наш краткий в мире век: 
Нередко впадает в болезни человек! 
Он ищет помощи, хотя спастись от муки, 
И жизнь свою продлить, врачам даётся в руки. 
Нередко нам они отраду могут дать, 
Умев приличные лекарства предписать; 
Лекарства, что в Стекле хранят и составляют; 
В Стекле одном оне безвредны пребывают, 
Мы должны здравия и жизни часть Стеклу: 
Какую надлежит ему принесть хвалу! 
Хоть вместо оного замысловаты хины 
Сосуды составлять нашли из чистой глины; 
Огромность тяжкую плода лишенных гор 
Художеством своим преобратив в Фарфор, 
Красой его к себе народы привлекают, 
Что, плавая, морей свирепость презирают. 
Однако был бы он почти простой горшок, 
Когда бы блеск Стекла дать помощи не мог. 
Оно вход жидких тел от скважин отвращает, 
Вещей прекрасных вид на нём изображает. 
Имеет от Стекла часть крепости Фарфор; 
Но тое, что на нём увеселяет взор, 
Сады, гульбы, пиры и всё, что есть прекрасно, 
Стекло являет нам приятно, чисто, ясно. 

Искусство, коим был прославлен Апеллес 
И коим ныне Рим главу свою вознес, 
Коль пользы от Стекла приобрело велики, 
Доказывают то Финифти, Мозаики, 
Которы ввек хранят геройских бодрость лиц, 
Приятность нежную и красоту девиц; 
Чрез множество веков себе подобны зрятся 
И ветхой древности грызенья не боятся. 

Когда неистовой свирепствуя борей 
Стисняет мразом нас в упругости своей, 
Великой не терпя и строгой перемены, 
Скрывает человек себя в толстые стены. 
Он был бы принуждён без свету в них сидеть 
Или с дрожанием несносной хлад терпеть. 
Но солнечны лучи он сквозь Стекло впускает 
И лютость холода чрез то же отвращает. 
Отворенному вдруг и запертому быть, 
Не то ли мы зовём, что чудеса творить? 
Потом как человек зимой стал безопасен, 
Ещё притом желал, чтоб цвёл всегда прекрасен 
И в северных странах в снегу зеленой сад; 
Цейлон бы посрамил, пренебрегая хлад. 
И удовольствовал он мысли прихотливы: 
Зимою за Стеклом цветы хранятся живы; 
Дают приятной дух, увеселяют взор 
И вам, красавицы, хранят себя в убор. 
Позволь, любитель муз, я речь свою склоняю 
И к нежным сим сердцам на время обращаю. 
И музы с оными единого сродства; 
Подобна в них краса и нежные слова. 
Счастливой младостью твои цветущи годы 
И склонной похвала и ласковой природы 
Мой стих от оных к сим пренесть не возбранят. 
Прекрасной пол, о коль любезен вам наряд! 
Дабы прельстить лицом любовных суеверов, 
Какое множество вы знаете манеров; 
И коль искусны вы убор переменять, 
Чтоб в каждой день себе приятность нову дать. 
Но было б ваше всё старанье без успеху, 
Наряды ваши бы достойны были смеху, 
Когда б вы в зеркале не видели себя. 
Вы вдвое пригожи, Стекло употребя. 
Когда блестят на вас горящие алмазы, 
Двойной кипит в нас жар сугубыя заразы! 
Но больше красоты и больше в них цены, 
Когда круг них Стеклом цветки наведены. 
Вы кажетесь нам в них приятною весною, 
В цветах наряженной, усыпанных росою. 

Во светлых зданиях убранства таковы. 
Но в чём красуетесь, о сельски нимфы, вы? 
Природа в вас любовь подобную вложила, 
Желанья нежны в вас подобна движет сила; 
Вы также украшать желаете себя. 
За тем прохладные поля свои любя, 
Вы рвёте розы в них, вы рвёте в них лилеи, 
Кладете их на грудь и вяжете круг шеи. 
Таков убор даёт вам нежная весна! 
Но чем вы краситесь в другие времена, 
Когда, лишась цветов, поля у вас бледнеют 
Или снегами вкруг глубокими белеют, 
Без оных что бы вам в нарядах помогло, 
Когда бы бисеру вам не дало Стекло? 
Любовников он к вам не меньше привлекает, 
Как блещущий алмаз богатых уязвляет. 
Или ещё на вас в нём больше красота, 
Когда любезная в вас светит простота! 
Так в бисере Стекло подобяся жемчугу, 
Любимо по всему земному ходит кругу. 
Им красится народ в полунощных степях, 
Им красится арап на южных берегах. 
В Америке живут, мы чаем, простаки, 
Что там драгой металл из сребреной реки 
Дают европскому купечеству охотно 
И бисеру берут количество несчётно, 
Но тем, я думаю, они разумне нас, 
Что гонят от своих бедам причину глаз. 
Им оны времена не будут ввек забвенны, 
Как пали их отцы для злата побиенны. 
О коль ужасно зло! на то ли человек 
В незнаемых морях имел опасный бег, 
На то ли, разрушив естественны пределы, 
На утлом дереве обшёл кругом свет целый, 
За тем ли он сошёл на красны берега, 
Чтоб там себя явить свирепого врага? 
По тягостном труде, снесённом на пучине, 
Где предал он себя на произвол судьбине, 
Едва на твёрдый путь от бурь избыть успел, 
Военной бурей он внезапно зашумел. 
Уже горят царей там древние жилища; 
Венцы врагам корысть, и плоть их вранам пища! 
И кости предков их из золотых гробов 
Чрез стены подают к смердящим трупам в ров! 
С перстнями руки прочь и головы с убранством 
Секут несытые и златом и тиранством. 
Иных, свирепствуя, в средину гонят гор 
Драгой металл изрыть из преглубоких нор. 
Смятение и страх, оковы, глад и раны, 
Что наложили им в работе их тираны, 
Препятствовали им подземну хлябь крепить, 
Чтоб тягота над ней могла недвижна быть. 
Обрушилась гора: лежат в ней погребенны 
Бесчастные! или поистине блаженны, 
Что вдруг избегли все бесчеловечных рук, 
Работы тяжкия, ругательства и мук! 

Оставив кастиллан невинность так попранну, 
С богатством в отчество спешит по Океану, 
Надеясь оным всю Европу вдруг купить. 
Но златом волн морских не можно утолить. 
Подобный их сердцам борей, подняв пучину, 
Навёл их животу и варварству кончину, 
Погрязли в глубине, с сокровищем своим, 
На пищу преданы чудовищам морским. 
То бури, то враги толь часто их терзали, 
Что редко до брегов желанных достигали. 
О коль великой вред! от зла рождалось зло! 
Виной толиких бед бывало ли Стекло? 
Никак! оно везде наш дух увеселяет: 
Полезно молодым и старым помогает. 

По долговременном теченьи наших дней 
Тупеет зрение ослабленных очей. 
Померкшее того не представляет чувство, 
Что кажет в тонкостях натура и искусство. 
Велика сердцу скорбь лишиться чтенья книг; 
Скучнее вечной тьмы, тяжелее вериг! 
Тогда противен день, веселие досада! 
Одно лишь нам Стекло в сей бедности отрада. 
Оно способствием искусныя руки 
Подать нам зрение умеет чрез очки! 
Не дар ли мы в Стекле божественный имеем, 
Что честь достойную воздать ему коснеем? 

Взирая в древности народы изумленны, 
Что греет, топит, льёт и светит огнь возжженный, 
Иные божеску ему давали честь; 
Иные, знать хотя, кто с неба мог принесть, 
Представили в своём мечтанье Прометея, 
Что, многи на земли художества умея, 
Различные казал искусством чудеса: 
За то Минервою был взят на небеса; 
Похитил с солнца огнь и смертным отдал в руки. 
Зевес воздвиг свой гнев, воздвиг ужасны звуки. 
Предерзкого к горе великой приковал 
И сильному орлу на растерзанье дал. 
Он сердце завсегда коварное терзает, 
На коем снова плоть на муку вырастает. 
Там слышен страшный стон, там тяжка цепь звучит; 
И кровь, чрез камни вниз текущая, шумит, 
О коль несносна жизнь! позорище ужасно! 
Но в просвещенны дни сей вымысл видим ясно. 
Пииты украшать хотя свои стихи, 
Описывали казнь за мнимые грехи. 
Мы пламень солнечный Стеклом здесь получаем 
И Прометея тем безбедно подражаем. 
Ругаясь подлости нескладных оных врак, 
Небесным без труда огнём курим табак; 
И только лишь о том мы думаем, жалея, 
Не свергла ль в пагубу наука Прометея? 
Не злясь ли на него, невежд свирепых полк 
На знатны вымыслы сложил неправой толк? 
Не наблюдал ли звёзд тогда сквозь Телескопы, 
Что ныне воскресил труд счастливой Европы? 
Не огнь ли он Стеклом умел сводить с небес 
И пагубу себе от варваров нанес, 
Что предали на казнь, обнесши чародеем? 
Коль много таковых примеров мы имеем, 
Что зависть, скрыв себя под святости покров, 
И груба ревность с ней, на правду строя ков, 
От самой древности воюют многократно, 
Чем много знания погибло невозвратно! 
Коль точно знали б мы небесные страны, 
Движение планет, течение луны, 
Когда бы Аристарх завистливым Клеантом 
Не назван был в суде неистовым Гигантом, 
Дерзнувшим землю всю от тверди потрясти, 
Круг центра своего, круг солнца обнести; 
Дерзнувшим научать, что все домашни боги 
Терпят великой труд всегдашния дороги; 
Вертится вкруг Нептун, Диана и Плутон 
И страждут ту же казнь, как дерзкой Иксион; 
И неподвижная земли богиня Веста 
К упокоению сыскать не может места. 
Под видом ложным сих почтенния богов 
Закрыт был звёздный мир чрез множество веков. 
Боясь падения неправой оной веры, 
Вели всегдашню брань с наукой лицемеры, 
Дабы она, открыв величество небес 
И разность дивную неведомых чудес, 
Не показала всем, что непостижна сила 
Единого творца весь мир сей сотворила; 
Что Марс, Нептун, Зевес, всё сонмище богов 
Не стоят тучных жертв, ниже под жертву дров; 
Что агнцев и волов жрецы едят напрасно; 
Сие одно, сие казалось быть опасно. 
Оттоле землю все считали посреде. 
Астроном весь свой век в бесплодном был труде, 
Запутан циклами, пока восстал Коперник, 
Презритель зависти и варварству соперник. 
В средине всех планет он солнце положил, 
Сугубое земли движение открыл. 
Однем круг центра путь вседневный совершает, 
Другим круг солнца год теченьем составляет, 
Он циклы истинной Системой растерзал 
И правду точностью явлений доказал. 
Потом Гугении, Кеплеры и Невтоны, 
Преломленных лучей в Стекле познав законы, 
Разумной подлинно уверили весь свет, 
Коперник что учил, сомнения в том нет. 
Клеантов не боясь, мы пишем всё согласно, 
Что истине они противятся напрасно. 
В безмерном углубя пространстве разум свой, 
Из мысли ходим в мысль, из света в свет иной. 
Везде божественну премудрость почитаем, 
В благоговении весь дух свой погружаем. 
Чудимся быстрине, чудимся тишине, 
Что бог устроил нам в безмерной глубине. 
В ужасной скорости и купно быть в покое, 
Кто чудо сотворит кроме его такое? 
Нас больше таковы идеи веселят, 
Как, божий некогда описывая град, 
Вечерний Августин душею веселился. 
О коль великим он восторгом бы пленился, 
Когда б разумну тварь толь тесно не включал, 
Под нами б жителей как здесь не отрицал, 
Без Математики вселенной бы не мерил! 
Что есть Америка, напрасно он не верил: 
Доказывает то подземной католик, 
Кадя златой его в костёлах новых лик. 
Уже Колумбу вслед, уже за Магелланом 
Круг света ходим мы великим Океаном 
И видим множество божественных там дел, 
Земель и островов, людей, градов и сел, 
Незнаемых пред тем и странных нам животных, 
Зверей, и птиц, и рыб, плодов и трав несчётных. 
Возьмите сей пример, Клеанты, ясно вняв, 
Коль много Августин в сем мнении не прав; 
Он слово божие употреблял напрасно. 
В Системе света вы то ж делаете властно. 
Во зрительных трубах Стекло являет нам, 
Колико дал творец пространство небесам. 
Толь много солнцев в них пылающих сияет, 
Недвижных сколько звёзд нам ясна ночь являет. 
Круг солнца нашего, среди других планет, 
Земля с ходящею круг ней луной течет, 
Которую хотя весьма пространну знаем, 
Но к свету применив, как точку представляем. 
Коль созданных вещей пространно естество! 
О коль велико их создавше божество! 
О коль велика к нам щедрот его пучина, 
Что на землю послал возлюбленного сына! 
Не погнушался он на малой шар сойти, 
Чтобы погибшего страданием спасти. 
Чем меньше мы его щедрот достойны зримся, 
Тем больше благости и милости чудимся. 
Стекло приводит нас чрез Оптику к сему, 
Прогнав глубокую неведения тьму! 
Преломленных лучей пределы в нём неложны, 
Поставлены творцем; другие невозможны. 
В благословенной наш и просвещенной век 
Чего не мог дойти по оным человек? 

Хоть острым взором нас природа одарила, 
Но близок оного конец имеет сила. 
Кроме, что вдалеке не кажет нам вещей 
И собранных трубой он требует лучей, 
Коль многих тварей он ещё не досягает, 
Которых малой рост пред нами сокрывает! 
Но в нынешних веках нам Микроскоп открыл, 
Что бог в невидимых животных сотворил! 
Коль тонки члены их, составы, сердце, жилы 
И нервы, что хранят в себе животны силы! 
Не меньше, нежели в пучине тяжкий кит, 
Нас малый червь частей сложением дивит. 
Велик создатель наш в огромности небесной! 
Велик в строении червей, скудели тесной! 
Стеклом познали мы толики чудеса, 
Чем он наполнил понт, и воздух, и леса. 
Прибавив рост вещей, оно, коль нам потребно, 
Являет трав разбор и знание врачебно; 
Коль много Микроскоп нам тайностей открыл, 
Невидимых частиц и тонких в теле жил! 

Но что ещё? уже в Стекле нам Барометры 
Хотят предвозвещать, коль скоро будут ветры, 
Коль скоро дождь густой на нивах зашумит, 
Иль, облаки прогнав, их солнце осушит. 
Надежда наша в том обманами не льстится: 
Стекло поможет нам, и дело совершится. 
Открылись точно им движения светил: 
Чрез то ж откроется в погодах разность сил. 
Коль могут счастливы селяне быть оттоле, 
Когда не будет зной ни дождь опасен в поле? 
Какой способности ждать должно кораблям, 
Узнав, когда шуметь или молчать волнам, 
И плавать по морю безбедно и спокойно! 
Велико дело в сем и гор златых достойно! 

Далече до конца Стеклу достойных хвал, 
На кои целой год едва бы мне достал. 
Затем уже слова похвальны оставляю, 
И что об нём писал, то делом начинаю. 
Однако при конце не можно преминуть, 
Чтоб новых мне его чудес не помянуть. 
Что может смертным быть ужаснее удара, 
С которым молния из облак блещет яра? 
Услышав в темноте внезапной треск и шум 
И видя быстрый блеск, мятется слабый ум; 
От гневного часа желает где б укрыться; 
Причины оного исследовать страшится. 
Дабы истолковать что молния и гром, 
Такие мысли все считает он грехом. 
На бич, он говорит, я посмотреть не смею, 
Когда грозит отец нам яростью своею. 
Но как он нас казнит, подняв в пучине вал, 
То грех ли то сказать, что ветром он нагнал? 
Когда в Египте хлеб довольный не родился, 
То грех ли то сказать, что Нил там не разлился? 
Подобно надлежит о громе рассуждать. 
Но блеск и звук его, не дав главы поднять, 
Держал учёных смысл в смущении толиком, 
Что в заблуждении теряли путь великом 
И истинных причин достигнуть не могли, 
Поколе действ в Стекле подобных не нашли. 
Вертясь, Стеклянный шар даёт удары с блеском, 
С громовым сходственны сверканием и треском. 
Дивился сходству ум; но, видя малость сил, 
До лета прошлого сомнителен в том был; 
Довольствуя одне чрез любопытство очи, 
Искал в том перемен приятных дни и ночи; 
И больше в том одном рачения имел, 
Чтоб силою Стекла болезни одолел; 
И видел часто в том успехи вожделенны. 
О коль со древними дни наши несравненны! 
Внезапно чудный слух по всем странам течет, 
Что от громовых стрел опасности уж нет! 
Что та же сила туч гремящих мрак наводит, 
Котора от Стекла движением исходит, 
Что зная правила, изысканны Стеклом, 
Мы можем отвратить от храмин наших гром. 
Единство оных сил доказано стократно: 
Мы лета ныне ждём приятного обратно. 
Тогда о истине Стекло уверит нас, 
Ужасным будет ли безбеден грома глас? 
Европа ныне в то всю мысль свою вперила 
И махины уже пристойны учредила. 
Я, следуя за ней, с Парнасских гор схожу, 
На время ко Стеклу весь труд свой приложу. 

Ходя за тайнами в искусстве и природе, 
Я слышу восхищен весёлый глас в народе 
Елисаветина повсюду похвала 
Гласит премудрости и щедрости дела. 
Златые времена! о кроткие законы! 
Народу своему прощает миллионы; 
И пользу общую отечества прозря, 
Учению велит расшириться в моря, 
Умножив бодрость в нём щедротою своею! 
А ты, о Меценат, предстательством пред нею 
Какой наукам путь стараешься открыть, 
Пред светом в том могу свидетель верной быть. 
Тебе похвальны все приятны и любезны, 
Что тщатся постигать учения полезны. 
Мои посильные и малые труды 
Коль часто перед ней воспоминаешь ты! 
Услышанному быть её кротчайшим слухом 
Есть новым в бытии животворится духом! 
Кто кажет старых смысл во днях ещё младых, 
Тот будет всем пример, дожив власов седых. 
Кто склонность в счастии и доброту являет, 
Тот счастие себе недвижно утверждает. 
Всяк чувствует в тебе и хвалит обое, 
И небо чаемых покажет сбытие. 

Декабрь 1752


Образец «научной поэзии» Ломоносова. Написана эта, по сути, просветительская поэма в форме дружеского послания к И. И. Шувалову. Поэма Ломоносова утверждала единство поэта и учёного, отражала стремление к популяризации передовых естественнонаучных представлений.
Две ночи сложены в едину от Зевеса... — согласно древнегреческому мифу, Зевс, желая продлить свидание с Алкменой, матерью Геракла, слил две ночи в одну.
Довольна чадом мать, доволен им отец. — Под «матерью» подразумевалась «натура» — природа, под «отцом» — огонь. Вулканическое «стекло» образовывалось из остывшей лавы после извержения вулкана Этны.
Апеллес (356—308 до н. э.) — древнегреческий живописец.
Финифти — род эмали.
Кастиллан — житель испанской провинции Кастилии, здесь: конкистадор.
И Прометея тем безбедно подражаем. — Образ Прометея становится для Ломоносова символом многовековой борьбы науки и суеверия.
Небесным без труда огнём курим табак... — Речь идёт о зажигательных стёклах.
Что зависть, скрыв себя под святости покров... — Антиклерикальные мотивы стихотворения вызваны участившимися с конца 40-х годов выпадами церковной цензуры против науки.
Аристарх (конец IV — первая половина III в. до н.э.) — греческий астроном, первый высказал мысль о вращении Земли вокруг своей оси и Солнца. Стоик Клеант обвинил его в нарушении покоя богов и сравнил с гигантами, воевавшими против богов.
Запутан циклами... — По этим «циклам» (кругам), по мнению древних, двигались планеты.
Гугений — Гейгенс (Гюйгенс) (1629—1695) — голландский учёный. Им были открыты кольца вокруг планеты Сатурн. Его книга «Космотеорос», знакомившая с учением Коперника, появилась в русском переводе в 1717 году.
Кеплер (1571—1630), немецкий учёный, доказал, что планеты движутся вокруг Солнца по эллипсам.
Августин (354—430), глава западного («вечернего») богословия, в книге «О граде божием» отрицал существование антиподов, то есть людей, живущих на другом полушарии.
Ужасным будет ли безбеден грома глас? — Речь идёт об изобретении громоотвода.
Народу своему прощает миллионы... — Указ 1752 года об отмене недоимок подушного сбора.
Меценат (ум. в 8 до н. э.) — древнеримский вельможа, покровитель литературы и искусства; здесь: И. И. Шувалов.

Письмо к Его Высокородию Ивану Ивановичу Шувалову

Прекрасны летни дни, сияя на исходе, 
Богатство с красотой обильно сыплют в мир; 
Надежда радостью кончается в народе; 
Натура смертным всем открыла общий пир. 
Созрелые плоды древа отягощают 
И кажут солнечным румянец свой лучам! 
И руку жадную пригожством привлекают; 
Что снят своей рукой, тот слаще плод устам. 
Сие довольствие и красота всеместна 
Не токмо жителям обильнейших полей 
Полезной роскошью является прелестна, 
Богинь влечет она приятностью своей. 
Чертоги светлые, блистание металлов 
Оставив, на поля спешит Елисавет; 
Ты следуешь за ней, любезный мой Шувалов, 
Туда, где ей Цейлон и в севере цветет, 
Где хитрость мастерства, преодолев природу, 
Осенним дням даёт весны прекрасной вид 
И принуждает вверх скакать высоко воду, 
Хотя ей тягость вниз и жидкость течь велит. 
Толь многи радости, толь разные утехи 
Не могут от тебя Парнасских гор закрыть. 
Тебе приятны коль российских муз успехи, 
То можно из твоей любви к ним заключить. 
Ты, будучи в местах, где нежность обитает, 
Как взглянешь на поля, как взглянешь на плоды, 
Воспомяни, что мой покоя дух не знает, 
Воспомяни моё раченье и труды. 
Меж стен и при огне лишь только обращаюсь; 
Отрада вся, когда о лете я пишу; 
О лете я пишу, а им не наслаждаюсь 
И радости в одном мечтании ищу. 
Однако лето мне с весною возвратится, 
Я оных красотой и в зиму наслаждусь, 
Когда мой дух твоим приятством ободрится, 
Которое взнести я на Парнас потщусь. 

18 августа 1750


Шувалов (1727—1797) — камергер, фаворит Елизаветы Петровны, куратор Московского университета. В день написания послания — 18 августа — он выезжал в Сарское Село вместе с императрицей. А через 9 дней — 27 августа — Ломоносову была оказана милость, на которую он ответил одой. Письмо к Шувалову — напоминание о какой-то просьбе поэта, очевидно, выполненной.
Меж стен и при огне... — Речь идёт о трудах Ломоносова в Химической лаборатории Академии наук, открытой в 1748 году.

Ода на день восшествия на
всероссийский престол Её Величества
государыни императрицы
Елисаветы Петровны 1747 года

Царей и царств земных отрада, 
Возлюбленная тишина, 
Блаженство сёл, градов ограда, 
Коль ты полезна и красна! 
Вокруг тебя цветы пестреют 
И класы на полях желтеют; 
Сокровищ полны корабли 
Дерзают в море за тобою; 
Ты сыплешь щедрою рукою 
Своё богатство по земли. 

Великое светило миру, 
Блистая с вечной высоты 
На бисер, злато и порфиру, 
На все земные красоты, 
Во все страны свой взор возводит, 
Но краше в свете не находит 
Елисаветы и тебя. 
Ты кроме той всего превыше; 
Душа её зефира тише, 
И зрак прекраснее рая. 

Когда на трон она вступила, 
Как вышний подал ей венец, 
Тебя в Россию возвратила, 
Войне поставила конец; 
Тебя прияв облобызала: 
Мне полно тех побед, сказала, 
Для коих крови льётся ток. 
Я россов счастьем услаждаюсь, 
Я их спокойством не меняюсь 
На целый запад и восток. 

Божественным устам приличен, 
Монархиня, сей кроткий глас: 
О коль достойно возвеличен 
Сей день и тот блаженный час, 
Когда от радостной премены 
Петровы возвышали стены 
До звёзд плескание и клик! 
Когда ты крест несла рукою 
И на престол взвела с собою 
Доброт твоих прекрасный лик! 

Чтоб слову с оными сравняться, 
Достаток силы нашей мал; 
Но мы не можем удержаться 
От пения твоих похвал. 
Твои щедроты ободряют 
Наш дух и к бегу устремляют, 
Как в понт пловца способный ветр 
Чрез яры волны порывает; 
Он брег с весельем оставляет; 
Летит корма меж водных недр. 

Молчите, пламенные звуки, 
И колебать престаньте свет; 
Здесь в мире расширять науки 
Изволила Елисавет. 
Вы, наглы вихри, не дерзайте 
Реветь, но кротко разглашайте 
Прекрасны наши времена. 
В безмолвии внимай, вселенна: 
Се хощет лира восхищенна 
Гласить велики имена. 

Ужасный чудными делами 
Зиждитель мира искони 
Своими положил судьбами 
Себя прославить в наши дни; 
Послал в Россию Человека, 
Каков неслыхан был от века. 
Сквозь все препятства он вознес 
Главу, победами венчанну, 
Россию, грубостью попранну, 
С собой возвысил до небес. 

В полях кровавых Марс страшился, 
Свой меч в Петровых зря руках, 
И с трепетом Нептун чудился, 
Взирая на российский флаг. 
В стенах внезапно укрепленна 
И зданиями окруженна, 
Сомненная Нева рекла: 
"Или я ныне позабылась 
И с оного пути склонилась, 
Которым прежде я текла?" 

Тогда божественны науки... 
Чрез горы, реки и моря 
В Россию простирали руки, 
К сему монарху говоря: 
"Мы с крайним тщанием готовы 
Подать в российском роде новы 
Чистейшего ума плоды". 
Монарх к себе их призывает, 
Уже Россия ожидает 
Полезны видеть их труды. 

Но ах, жестокая судьбина! 
Бессмертия достойный муж, 
Блаженства нашего причина, 
К несносной скорби наших душ 
Завистливым отторжен роком, 
Нас в плаче погрузил глубоком! 
Внушив рыданий наших слух, 
Верьхи Парнасски восстенали, 
И музы воплем провождали 
В небесну дверь пресветлый дух. 

В толикой праведной печали 
Сомненный их смущался путь; 
И токмо шествуя желали 
На гроб и на дела взглянуть. 
Но кроткая Екатерина, 
Отрада по Петре едина, 
Приемлет щедрой их рукой. 
Ах, если б жизнь её продлилась, 
Давно б Секвана постыдилась 
С своим искусством пред Невой! 

Какая светлость окружает 
В толикой горести Парнас? 
О коль согласно там бряцает 
Приятных струн сладчайший глас! 
Все холмы покрывают лики; 
В долинах раздаются клики: 
Великая Петрова дщерь 
Щедроты отчи превышает, 
Довольство муз усугубляет 
И к счастью отверзает дверь. 

Великой похвалы достоин, 
Когда число своих побед 
Сравнить сраженьям может воин 
И в поле весь свой век живет; 
Но ратники, ему подвластны, 
Всегда хвалы его причастны, 
И шум в полках со всех сторон 
Звучащу славу заглушает, 
И грому труб её мешает 
Плачевный побеждённых стон. 

Сия тебе единой слава, 
Монархиня, принадлежит, 
Пространная твоя держава 
О как тебе благодарит! 
Воззри на горы превысоки, 
Воззри в поля свои широки, 
Где Волга, Днепр, где Обь течёт; 
Богатство, в оных потаенно, 
Наукой будет откровенно, 
Что щедростью твоей цветёт. 

Толикое земель пространство 
Когда всевышний поручил 
Тебе в счастливое подданство, 
Тогда сокровища открыл, 
Какими хвалится Индия; 
Но требует к тому Россия 
Искусством утверждённых рук. 
Сие злату очистит жилу; 
Почувствуют и камни силу 
Тобой восставленных наук. 

Хотя всегдашними снегами 
Покрыта северна страна, 
Где мёрзлыми борей крылами 
Твои взвевает знамена; 
Но бог меж льдистыми горами 
Велик своими чудесами: 
Там Лена чистой быстриной, 
Как Нил, народы напояет 
И бреги наконец теряет, 
Сравнившись морю шириной. 

Коль многи смертным неизвестны 
Творит натура чудеса, 
Где густостью животным тесны 
Стоят глубокие леса, 
Где в роскоши прохладных теней 
На пастве скачущих еленей 
Ловящих крик не разгонял; 
Охотник где не метил луком; 
Секирным земледелец стуком 
Поющих птиц не устрашал. 

Широкое открыто поле, 
Где музам путь свой простирать! 
Твоей великодушной воле 
Что можем за сие воздать? 
Мы дар твой до небес прославим 
И знак щедрот твоих поставим, 
Где солнца всход и где Амур 
В зелёных берегах крутится, 
Желая паки возвратиться 
В твою державу от Манжур. 

Се мрачной вечности запону 
Надежда отверзает нам! 
Где нет ни правил, ни закону, 
Премудрость тамо зиждет храм; 
Невежество пред ней бледнеет. 
Там влажный флота путь белеет, 
И море тщится уступить: 
Колумб Российский через воды 
Спешит в неведомы народы 
Твои щедроты возвестить. 

Там тьмою островов посеян, 
Реке подобен Океан; 
Небесной синевой одеян, 
Павлина посрамляет вран. 
Там тучи разных птиц летают, 
Что пестротою превышают 
Одежду нежныя весны; 
Питаясь в рощах ароматных 
И плавая в струях приятных, 
Не знают строгия зимы. 

И се Минерва ударяет 
В верхи Рифейски копиём; 
Сребро и злато истекает 
Во всём наследии твоём. 
Плутон в расселинах мятётся, 
Что россам в руки предаётся 
Драгой его металл из пор, 
Которой там натура скрыла; 
От блеску дневного светила 
Он мрачный отвращает взор. 

О вы, которых ожидает 
Отечество от недр своих 
И видеть таковых желает, 
Каких зовёт от стран чужих, 
О, ваши дни благословенны! 
Дерзайте ныне ободренны 
Раченьем вашим показать, 
Что может собственных Платонов 
И быстрых разумом Невтонов 
Российская земля рождать. 

Науки юношей питают, 
Отраду старым подают, 
В счастливой жизни украшают, 
В несчастной случай берегут; 
В домашних трудностях утеха 
И в дальних странствах не помеха. 
Науки пользуют везде, 
Среди народов и в пустыне, 
В градском шуму и наедине, 
В покое сладки и в труде. 

Тебе, о милости источник, 
О ангел мирных наших лет! 
Всевышний на того помощник, 
Кто гордостью своей дерзнет, 
Завидя нашему покою, 
Против тебя восстать войною; 
Тебя зиждитель сохранит 
Во всех путях беспреткновенну 
И жизнь твою благословенну 
С числом щедрот твоих сравнит. 

Конец 1747


Примечания:

Ода написана в год, когда Елизавета Петровна утвердила новый устав и штаты Академии наук, вдвое увеличив количество средств на её нужды. Здесь же поэт прославляет мир, опасаясь новой войны, в которую Австрия, Англия и Голландия, воевавшие с Францией и Пруссией, втягивали Россию, требуя отправки русских войск к берегам Рейна. В этой оде особенно остро сказалось противоречие всего жанра похвальной оды — противоречие между его комплиментарностью и реальным политическим содержанием: поэт от имени Елизаветы прославляет «тишину», излагая свою собственную программу мира.

Радостна премена... — дворцовый переворот, приведший Елизавету на трон.

Послал в Россию Человека... — Петра I.

Тогда божественны науки... — речь идёт об основанной Петром I Академии наук, открытой уже после его смерти в 1725 году.

Завистливым отторжен роком... — Петр I умер в 1725 году.

Екатерина I (1684—1727) — жена Петра I, российская императрица.

Секвана — латинское название Сены, намёк на Парижскую Академию наук.

Колумб Российский — Витус Беринг (1681—1741) — русский мореплаватель.

Верхи Рифейски... — Урал.

Платон (427—347 до н. э.) — греческий философ.

Невтон — Исаак Ньютон (1643—1727) — английский физик и математик.

Науки юношей питают... — строфа является стихотворным переводом фрагмента из речи римского оратора и политического деятеля Марка (106—43 до н. э.) в защиту поэта Архия (р. в 120 до н. э.).

***

Я знак бессмертия себе воздвигнул 
Превыше пирамид и крепче меди, 
Что бурный аквилон сотреть не может, 
Ни множество веков, ни едка древность. 
Не вовсе я умру; но смерть оставит 
Велику часть мою, как жизнь скончаю. 
Я буду возрастать повсюду славой, 
Пока великий Рим владеет светом. 
Где быстрыми шумит струями Авфид, 
Где Давнус царствовал в простом народе, 
Отечество моё молчать не будет, 
Что мне беззнатный род препятством не был, 
Чтоб внесть в Италию стихи эольски 
И первому звенеть Алцейской лирой. 
Взгордися праведной заслугой, муза, 
И увенчай главу дельфийским лавром. 

1747


Переложение оды Горация «К Мельпомене».

***

Лишь только дневной шум замолк, 
Надел пастушье платье волк 
И взял пастушей посох в лапу, 
Привесил к поясу рожок, 
На уши вздел широку шляпу 
И крался тихо сквозь лесок 
На ужин для добычи к стаду. 
Увидев там, что Жучко спит, 
Обняв пастушку, Фирс храпит, 
И овцы все лежали сряду, 
Он мог из них любую взять; 
Но, не довольствуясь убором, 
Хотел прикрасить разговором 
И именем овец назвать. 
Однако чуть лишь пасть разинул, 
Раздался в роще волчий вой. 
Пастух свой сладкой сон покинул, 
И Жучко с ним бросился в бой; 
Один дубиной гостя встретил, 
Другой за горло ухватил; 
Тут поздно бедной волк приметил, 
Что чересчур перемудрил, 
В полах и в рукавах связался 
И волчьим голосом сказался. 
Но Фирс недолго размышлял, 
Убор с него и кожу снял. 
Я притчу всю коротким толком 
Могу вам, господа, сказать: 
Кто в свете сем родился волком, 
Тому лисицой не бывать. 

1747


Подражание басне французского поэта Ж. Лафонтена (1621—1695) «Волк, ставший пастухом».

***

Послушайте, прошу, что старому случилось, 
Когда ему гулять за благо рассудилось. 
Он ехал на осле, а следом парень шёл; 
И только лишь с горы они спустились в дол, 
Прохожий осудил тотчас его на встрече: 
«Ах, как ты малому даёшь бресть толь далече?» 
Старик сошёл с осла и сына посадил, 
И только лишь за ним десяток раз ступил, 
То люди начали указывать перстами: 
«Такими вот весь свет наполнен дураками: 
Не можно ль на осле им ехать обоим?» 
Старик к ребёнку сел и едет вместе с ним. 
Однако, чуть минул местечка половину, 
Весь рынок закричал: «Что мучишь так скотину?» 
Тогда старик осла домой поворотил 
И, скуки не стерпя, себе проговорил: 
«Как стану я смотреть на все людские речи, 
То будет и осла взвалить к себе на плечи». 

1747


Вольный перевод отрывка из басни Лафонтена «Мельник, его сын и осёл».

***

Жениться хорошо, да много и досады. 
Я слова не скажу про женские наряды: 
Кто мил, на том всегда приятен и убор; 
Хоть правда, что при том и кошелёк неспор. 
Всего несноснее противные советы, 
Упрямые слова и спорные ответы. 
Пример нам показал недавно мужичок, 
Которого жену в воде постигнул рок. 
Он, к берегу пришед, увидел там соседа: 
Не усмотрел ли он, спросил утопшей следа. 
Сосед советовал вниз берегом идти: 
Что быстрина туда должна её снести. 
Но он ответствовал: «Я, братец, признаваюсь, 
Что век она жила со мною вопреки; 
То истинно теперь о том не сомневаюсь, 
Что, потонув, она плыла против реки». 

1747


Рассказы о злых и упрямых жёнах были очень распространены в средневековой литературе. Эта «притча» встречается в сборнике фривольных рассказов («фацеций») итальянского гуманиста Поджио (1380 - 1459). Сборник был известен на Руси через посредство польской литературы.

Рок - смерть.

Надписи к статуе Петра Великого

Надпись 1 к статуе Петра Великого

Се образ изваян премудрого героя, 
Что, ради подданных лишив себя покоя, 
Последний принял чин и царствуя служил, 
Свои законы сам примером утвердил, 
Рожденны к скипетру, простёр в работу руки, 
Монаршу власть скрывал, чтоб нам открыть науки. 
Когда он строил град, сносил труды в войнах, 
В землях далёких был и странствовал в морях, 
Художников сбирал и обучал солдатов, 
Домашних побеждал и внешних сопостатов; 
И словом, се есть Пётр, отечества Отец; 
Земное божество Россия почитает, 
И столько олтарей пред зраком сим пылает, 
Коль много есть ему обязанных сердец. 

Надпись 2 к той же

Елисавета здесь воздвигла зрак Петров 
К утехе россов всех, но кто он был таков, 
Гласит сей град и флот, художества и войски, 
Гражданские труды и подвиги геройски. 

Надпись 3 к той же

Металл, что пламенем на брани устрашает, 
В Петрове граде се россиян утешает, 
Изобразив в себе лица его черты; 
Но если бы его душевны красоты 
Изобразить могло притом раченье наше, 
То был бы образ сей всего на свете краше. 

Надпись 4 к той же

Зваянным образам, что в древни времена 
Героям ставили за славные походы, 
Невежеством веков честь божеска дана, 
И чтили жертвой их последовавши роды, 
Что вера правая творить всегда претит. 
Но вам простительно, о поздые потомки, 
Когда услышав вы дела Петровы громки 
Поставите олтарь пред сей геройский вид; 
Мы вас давно своим примером оправдали: 
Чудясь делам его, превысшим смертных сил, 
Не верили, что он един от смертных был, 
Но в жизнь его уже за бога почитали. 

Надпись 5 к той же

Гремящие по всем концам земным победы, 
И россов чрез весь свет торжествовавших следы, 
Собрание наук, исправленны суды, 
Пременное в реках течение воды, 
Покрытый флотом понт, среди волн грады новы 
И прочие дела увидев смерть Петровы 
Рекла: «Сей человек предел мой нарушил 
И доле в мире сем Мафусаила жил». 
Так лета по делам считая, возгласила 
И в гроб великого сего героя скрыла. 
Но образом его красуется сей град. 
Взирая на него, Перс, Турок, Гот, Сармат 
Величеству лица геройского чудится 
И мёртвого в меди бесчувственной страшится. 

Между 1743 и 1747


***

Ночною темнотою 
Покрылись небеса, 
Все люди для покою 
Сомкнули уж глаза. 
Внезапно постучался 
У двери Купидон, 
Приятной перервался 
В начале самом сон. 
«Кто так стучится смело?» - 
Со гневом я вскричал. - 
«Согрей обмерзло тело, - 
Сквозь дверь он отвечал. - 
Чего ты устрашился? 
Я мальчик, чуть дышу, 
Я ночью заблудился, 
Обмок и весь дрожу». 
Тогда мне жалко стало, 
Я свечку засветил, 
Не медливши нимало 
К себе его пустил. 
Увидел, что крилами 
Он машет за спиной, 
Колчан набит стрелами, 
Лук стянут тетивой. 
Жалея о несчастье, 
Огонь я разложил 
И при таком ненастье 
К камину посадил. 
Я тёплыми руками 
Холодны руки мял, 
Я крылья и с кудрями 
До суха выжимал. 
Он чуть лишь ободрился, 
«Каков-то, - молвил, - лук, 
В дожде, чать, повредился». 
И с словом стрелил вдруг. 
Тут грудь мою пронзила 
Преострая стрела 
И сильно уязвила, 
Как злобная пчела. 
Он громко рассмеялся 
И тотчас заплясал: 
«Чего ты испугался? - 
С насмешкою сказал, - 
Мой лук ещё годится, 
И цел и с тетивой; 
Ты будешь век крушиться 
Отнынь, хозяин мой». 

?


[1]
Переложение оды греческого поэта Анакреонта (ок. 570 — 478 до н. э.).

Утреннее размышление
о божием величестве

Уже прекрасное светило 
Простерло блеск свой по земли 
И божие дела открыло: 
Мой дух, с веселием внемли; 
Чудяся ясным толь лучам, 
Представь, каков зиждитель сам! 

Когда бы смертным толь высоко 
Возможно было возлететь, 
Чтоб к солнцу бренно наше око 
Могло, приближившись, воззреть, 
Тогда б со всех открылся стран 
Горящий вечно Океан. 

Там огненны валы стремятся 
И не находят берегов; 
Там вихри пламенны крутятся, 
Борющись множество веков; 
Там камни, как вода, кипят, 
Горящи там дожди шумят. 

Сия ужасная громада 
Как искра пред тобой одна. 
О коль пресветлая лампада 
Тобою, боже, возжжена 
Для наших повседневных дел, 
Что ты творить нам повелел! 

От мрачной ночи свободились 
Поля, бугры, моря и лес 
И взору нашему открылись, 
Исполненны твоих чудес. 
Там всякая взывает плоть: 
Велик зиждитель наш господь! 

Светило дневное блистает 
Лишь только на поверхность тел; 
Но взор твой в бездну проницает, 
Не зная никаких предел. 
От светлости твоих очей 
Лиется радость твари всей. 

Творец! покрытому мне тьмою 
Простри премудрости лучи 
И что угодно пред тобою 
Всегда творити научи, 
И, на твою взирая тварь, 
Хвалить тебя, бессмертный царь. 

1743 (?)


Вечернее размышление
о божием величестве
при случае
великого северного сияния

Лице свое скрывает день; 
Поля покрыла мрачна ночь; 
Взошла на горы черна тень; 
Лучи от нас склонились прочь; 
Открылась бездна звезд полна; 
Звездам числа нет, бездне дна. 

Песчинка как в морских волнах, 
Как мала искра в вечном льде, 
Как в сильном вихре тонкий прах, 
В свирепом как перо огне, 
Так я, в сей бездне углублен, 
Теряюсь, мысльми утомлен! 

Уста премудрых нам гласят: 
Там разных множество светов; 
Несчетны солнца там горят, 
Народы там и круг веков: 
Для общей славы божества 
Там равна сила естества. 

Но где ж, натура, твой закон? 
С полночных стран встаёт заря! 
Не солнце ль ставит там свой трон? 
Не льдисты ль мещут огнь моря? 
Се хладный пламень нас покрыл! 
Се в ночь на землю день вступил! 

О вы, которых быстрый зрак 
Пронзает в книгу вечных прав, 
Которым малый вещи знак 
Являет естества устав, 
Вам путь известен всех планет, - 
Скажите, что нас так мятет? 

Что зыблет ясный ночью луч? 
Что тонкий пламень в твердь разит? 
Как молния без грозных туч 
Стремится от земли в зенит? 
Как может быть, чтоб мерзлый пар 
Среди зимы рождал пожар? 

Там спорит жирна мгла с водой; 
Иль солнечны лучи блестят, 
Склонясь сквозь воздух к нам густой; 
Иль тучных гор верхи горят; 
Иль в море дуть престал зефир, 
И гладки волны бьют в эфир. 

Сомнений полон ваш ответ 
О том, что окрест ближних мест. 
Скажите ж, коль пространен свет? 
И что малейших дале звезд? 
Несведом тварей вам конец? 
Скажите ж, коль велик творец? 

1743


Ода блаженныя памяти государыне императрице
Анне Иоанновне на победу над турками и
татарами и на взятие Хотина 1739 года

Восторг внезапный ум пленил, 
Ведёт на верх горы высокой, 
Где ветр в лесах шуметь забыл; 
В долине тишина глубокой. 
Внимая нечто, ключ молчит, 
Которой завсегда журчит 
И с шумом вниз с холмов стремится. 
Лавровы вьются там венцы, 
Там слух спешит во все концы; 
Далече дым в полях курится. 

Не Пинд ли под ногами зрю? 
Я слышу чистых сестр музыку! 
Пермесским жаром я горю, 
Теку поспешно к оных лику. 
Врачебной дали мне воды: 
Испей и все забудь труды; 
Умой росой Кастальской очи, 
Чрез степь и горы взор простри 
И дух свой к тем странам впери, 
Где всходит день по тёмной ночи. 

Корабль как ярых волн среди, 
Которые хотят покрыти, 
Бежит, срывая с них верхи, 
Претит с пути себя склонити; 
Седая пена вкруг шумит, 
В пучине след его горит, 
К российской силе так стремятся, 
Кругом объехав, тьмы татар; 
Скрывает небо конской пар! 
Что ж в том? стремглав без душ валятся. 

Крепит отечества любовь 
Сынов российских дух и руку; 
Желает всяк пролить всю кровь, 
От грозного бодрится звуку. 
Как сильный лев стада волков, 
Что кажут острых яд зубов, 
Очей горящих гонит страхом, 
От реву лес и брег дрожит, 
И хвост песок и пыль мутит, 
Разит извившись сильным махом. 

Не медь ли в чреве Этны ржёт 
И, с серою кипя, клокочет? 
Не ад ли тяжки узы рвёт 
И челюсти разинуть хочет? 
То род отверженной рабы, 
В горах огнём наполнив рвы, 
Металл и пламень в дол бросает, 
Где в труд избранный наш народ 
Среди врагов, среди болот 
Чрез быстрый ток на огнь дерзает. 

За холмы, где паляща хлябь 
Дым, пепел, пламень, смерть рыгает, 
За Тигр, Стамбул, своих заграбь, 
Что камни с берегов сдирает; 
Но чтоб орлов сдержать полет, 
Таких препон на свете нет. 
Им воды, лес, бугры, стремнины, 
Глухие степи — равен путь. 
Где только ветры могут дуть, 
Доступят там полки орлины. 

Пускай земля как понт трясет, 
Пускай везде громады стонут, 
Премрачный дым покроет свет, 
В крови Молдавски горы тонут; 
Но вам не может то вредить, 
О россы, вас сам рок покрыть 
Желает для счастливой Анны. 
Уже ваш к ней усердный жар 
Быстро проходит сквозь татар, 
И путь отворен вам пространный. 

Скрывает луч свой в волны день, 
Оставив бой ночным пожарам; 
Мурза упал на долгу тень; 
Взят купно свет и дух татарам 
Из лыв густых выходит волк 
На бледный труп в турецкий полк. 
Иной, в последни видя зорю, 
Закрой, кричит, багряной вид 
И купно с ним Магметов стыд; 
Спустись поспешно с солнцем к морю. 

Что так теснит боязнь мой дух? 
Хладнеют жилы, сердце ноет! 
Что бьёт за странной шум в мой слух? 
Пустыня, лес и воздух воет! 
В пещеру скрыл свирепство зверь, 
Небесная отверзлась дверь, 
Над войском облак вдруг развился, 
Блеснул горящим вдруг лицем, 
Умытым кровию мечем 
Гоня врагов, Герой открылся. 

Не сей ли при Донских струях 
Рассыпал вредны россам стены? 
И персы в жаждущих степях 
Не сим ли пали пораженны? 
Он так к своим взирал врагам, 
Как к готским приплывал брегам, 
Так сильну возносил десницу; 
Так быстрой конь его скакал, 
Когда он те поля топтал, 
Где зрим всходящу к нам денницу. 

Кругом его из облаков 
Гремящие перуны блещут, 
И, чувствуя приход Петров, 
Дубравы и поля трепещут. 
Кто с ним толь грозно зрит на юг, 
Одеян страшным громом вкруг? 
Никак, Смиритель стран Казанских? 
Каспийски воды, сей при вас 
Селима гордого потряс, 
Наполнил степь голов поганских. 

Герою молвил тут Герой: 
«Не тщетно я с тобой трудился, 
Не тщетен подвиг мой и твой, 
Чтоб россов целый свет страшился. 
Чрез нас предел наш стал широк 
На север, запад и восток. 
На юге Анна торжествует, 
Покрыв своих победой сей». 
Свилася мгла, Герои в ней; 
Не зрит их око, слух не чует. 

Крутит река татарску кровь, 
Что протекала между ними; 
Не смея в бой пуститься вновь, 
Местами враг бежит пустыми, 
Забыв и меч, и стан, и стыд, 
И представляет страшный вид 
В крови другов своих лежащих. 
Уже, тряхнувшись, лёгкий лист 
Страшит его, как ярый свист 
Быстро сквозь воздух ядр летящих. 

Шумит с ручьями бор и дол: 
Победа, росская победа! 
Но враг, что от меча ушёл, 
Боится собственного следа. 
Тогда увидев бег своих, 
Луна стыдилась сраму их 
И в мрак лице, зардевшись, скрыла. 
Летает слава в тьме ночной, 
Звучит во всех землях трубой, 
Коль росская ужасна сила. 

Вливаясь в понт, Дунай ревёт 
И россов плеску отвещает; 
Ярясь волнами турка льёт, 
Что стыд свой за него скрывает. 
Он рыщет, как пронзённый зверь, 
И чает, что уже теперь 
В последней раз заносит ногу, 
И что земля его носить 
Не хочет, что не мог покрыть. 
Смущает мрак и страх дорогу. 

Где ныне похвальба твоя? 
Где дерзость? где в бою упорство? 
Где злость на северны края? 
Стамбул, где наших войск презорство? 
Ты лишь своим велел ступить, 
Нас тотчас чаял победить; 
Янычар твой свирепо злился, 
Как тигр на росский полк скакал. 
Но что? внезапно мёртв упал, 
В крови своей пронзён залился. 

Целуйте ногу ту в слезах, 
Что вас, агаряне, попрала, 
Целуйте руку, что вам страх 
Мечем кровавым показала. 
Великой Анны грозной взор 
Отраду дать просящим скор; 
По страшной туче воссияет, 
К себе повинность вашу зря. 
К своим любовию горя, 
Вам казнь и милость обещает. 

Златой уже денницы перст 
Завесу света вскрыл с звездами; 
От встока скачет по сту верст, 
Пуская искры конь ноздрями. 
Лицем сияет Феб на том. 
Он пламенным потряс верхом; 
Преславно дело зря, дивится: 
«Я мало таковых видал 
Побед, коль долго я блистал, 
Коль долго круг веков катится». 

Как в клуб змия себя крутит, 
Шипит, под камень жало кроет, 
Орёл когда шумя летит 
И там парит, где ветр не воет; 
Превыше молний, бурь, снегов 
Зверей он видит, рыб, гадов. 
Пред росской так дрожит Орлицей, 
Стесняет внутрь Хотин своих. 
Но что? в стенах ли может сих 
Пред сильной устоять царицей? 

Кто скоро толь тебя, Калчак, 
Учит российской вдаться власти, 
Ключи вручить в подданства знак 
И большей избежать напасти? 
Правдивой Аннин гнев велит, 
Что падших перед ней щадит. 
Её взошли и там оливы, 
Где Вислы ток, где славный Рен, 
Мечем противник где смирен, 
Извергли дух сердца кичливы. 

О как красуются места, 
Что иго лютое сбросили 
И что на турках тягота, 
Которую от них носили; 
И варварские руки те, 
Что их держали в тесноте, 
В полон уже несут оковы; 
Что ноги узами звучат, 
Которы для отгнанья стад 
Чужи поля топтать готовы. 

Не вся твоя тут, Порта, казнь, 
Не так тебя смирять достойно, 
Но большу нанести боязнь, 
Что жить нам не дала спокойно. 
Ещё высоких мыслей страсть 
Претит тебе пред Анной пасть? 
Где можешь ты от ней укрыться? 
Дамаск, Каир, Алепп сгорит; 
Обставят росским флотом Крит; 
Евфрат в твоей крови смутится. 

Чинит премену что во всем? 
Что очи блеском проницает? 
Чистейшим с неба что лучем 
И дневну ясность превышает? 
Героев слышу весел клик! 
Одеян в славу Аннин лик 
Над звездны вечность взносит круги; 
И правда, взяв перо злато, 
В нетленной книге пишет то, 
Велики коль ея заслуги. 

Витийство, Пиндар, уст твоих 
Тяжчае б Фивы обвинили, 
Затем что о победах сих 
Они б громчае возгласили, 
Как прежде о красе Афин; 
Россия как прекрасный крин 
Цветёт под Анниной державой. 
В Китайских чтут её стенах, 
И свет во всех своих концах 
Исполнен храбрых россов славой. 

Россия, коль счастлива ты 
Под сильным Анниным покровом! 
Какие видишь красоты 
При сем торжествованьи новом! 
Военных не страшися бед: 
Бежит оттуду бранный вред, 
Народ где Анну прославляет. 
Пусть злобна зависть яд свой льёт, 
Пусть свой язык, ярясь, грызёт; 
То наша радость презирает. 

Козацких поль заднестрской тать 
Разбит, прогнан, как прах развеян, 
Не смеет больше уж топтать, 
С пшеницей где покой насеян. 
Безбедно едет в путь купец, 
И видит край волнам пловец, 
Нигде не знал, плывя, препятства. 
Красуется велик и мал; 
Жить хочет век, кто в гроб желал; 
Влекут к тому торжеств изрядства. 

Пастух стада гоняет в луг 
И лесом без боязни ходит; 
Пришед овец пасёт где друг, 
С ним песню новую заводит. 
Солдатску храбрость хвалит в ней, 
И жизни часть блажит своей, 
И вечно тишины желает 
Местам, где толь спокойно спит; 
И ту, что от врагов хранит, 
Простым усердьем прославляет. 

Любовь России, страх врагов, 
Страны полночной Героиня, 
Седми пространных морь брегов 
Надежда, радость и богиня, 
Велика Анна, ты доброт 
Сияешь светом и щедрот, — 
Прости, что раб твой к громкой славе, 
Звучит что крепость сил твоих, 
Придать дерзнул некрасной стих 
В подданства знак твоей державе. 

Между сентябрём и декабрём 1739


[вверх] [вниз]

На главную страницу сайта "Лучшие русские поэты и стихи"

ЛОМОНОСОВ М. В. (статья из «Нового энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона», 1911 – 1916)

Ломоносов, Михаил Васильевич — один из величайших русских поэтов и учёных (1711 — 1765). Это хорошо сознавали уже лучшие его современники. «Он наших стран Малгерб, он — Пиндару подобен!» — писали о его стихах даже его враги; «все научные мемуары Ломоносова — не только хороши, но даже превосходны», — говорит о его научных работах знаменитый Эйлер. Им, как и Державиным, зачитывались чуть не вплоть до самого Пушкина. «Уважаю в Ломоносове великого человека, но, конечно, не великого поэта», писал Пушкин; «между Петром I и Екатериною II он один является самобытным сподвижником просвещения. он создал первый университет; он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом».

Выдвигая великие заслуги Ломоносов в истории русской науки и русского просвещения, деятельность Ломоносова, как «российского Пиндара», Пушкин считает ни за что. «Оды его... утомительны и надуты. Его влияние на словесность было вредное и до сих пор в ней отзывается. Высокопарность, изысканность, отвращение от простоты и точности, отсутствие всякой народности и оригинальности — вот следы, оставленные Ломоносовым». Крайность этого отзыва в другом месте умеряется самим Пушкиным: он говорит о народности языка Ломоносова, о высокой поэтичности его духовных од, которые «останутся вечными памятниками русской словесности». Белинский окончательно восстановил поколебленную славу Ломоносова как поэта. Называя взгляд Пушкина на Ломоносова «удивительно верным, но односторонним», Белинский указывает на великое значение поэзии Ломоносова в общем историческом ходе нашего литературного развития. «Во времена Ломоносова, — говорит Белинский, — нам не нужно было народной поэзии; тогда великий вопрос — быть или не быть — заключался для нас не в народности, а в европеизме... Ломоносов был Петром Великим нашей литературы... Не приписывая не принадлежащего ему титла поэта, нельзя не видеть, что он был превосходный стихотворец, версификатор... Этого мало: в некоторых стихах Ломоносова, несмотря на их декламаторский и напыщенный тон, промелькивает иногда поэтическое чувство — отблеск его поэтической души... Метрика, усвоенная Ломоносовым нашей поэзии, есть большая заслуга с его стороны: она сродна духу русского языка и сама в себе носила свою силу... Ломоносов был первым основателем русской поэзии и первым поэтом Руси». Действительно, в деле общего духовного — а вместе и литературного — возрождения России Ломоносов был непосредственным продолжателем Петра Великого. Своими разнообразными учёными трудами, как и своими поэтическими произведениями, Ломоносов дал реформам Петра живое, фактическое приложение в области литературы и науки.

Сын беломорского крестьянина-рыбака, 20-летним «болваном» кое-как попавший в учебное заведение, Ломоносов в дальнейшей своей деятельности в одно и то же время выступает физиком, химиком, геологом, поэтом, оратором, филологом, историком, даже публицистом. Для осуществления идей Петра в Ломоносове нашлись гигантские силы.

О первых годах жизни Ломоносова имеются крайне скудные сведения. Он родился 8 ноября 1711, в селе Денисовке, Архангельской губернии, Холмогорского уезда, в крестьянской, довольно зажиточной семье. Его отец занимался рыбным промыслом и нередко совершал большие морские поездки. Мать Ломоносова, умершая очень рано, была дочерью дьякона. Отец, по отзыву сына, был по натуре человек добрый, но «в крайнем невежестве воспитанный». Из двух мачех Ломоносова вторая была «злая и завистливая». Лучшими моментами в детстве Ломоносова были, по-видимому, его поездки с отцом в море, оставившие в его душе неизгладимый след. Нередкие опасности плавания закаляли физические силы юноши и обогащали его ум разнообразными наблюдениями. Влияние природы русского севера легко усмотреть не только в языке Ломоносова, но и в его научных интересах: «вопросы северного сияния, холода и тепла, морских путешествий, морского льда, отражения морской жизни на суше — всё это уходит далеко вглубь, в первые впечатления молодого помора»... Его окружали предания о великих делах Петра Великого, которых и доселе немало сохранилось на севере. Ещё от матери Ломоносов научился читать и получил охоту к чтению; позднее она, по-видимому, была поддержана в нём поморами-старообрядцами. Рано, по-видимому, зародилось в Ломоносове сознание необходимости «науки», знания. «Вратами учёности» для него делаются откуда-то добытые им книги: «Грамматика» Смотрицкого, «Арифметика» Магницкого, «Стихотворная Псалтырь» Симеона Полоцкого. В Москву Ломоносов ушёл с ведома отца; один из местных крестьян поручился даже во взносе за него податей; но, по-видимому, отец отпустил его лишь на короткое время, почему он потом и числился «в бегах». В «Спасские школы», то есть в Московскую славяно-греко-латинскую академию, Ломоносов вступил в 1731 и пробыл там около 5 лет. Из дошедшего до нас письма Ломоносова к И.И. Шувалову видно, какие физические лишения, какую душевную борьбу пришлось выдержать Ломоносову за время пребывания его в академии. В научном отношении оно принесло ему немалую пользу: он не только приобрёл вкус вообще к научным занятиям, но изучил латинский язык, ознакомился и вообще с тогдашней «наукой», хотя и в обычной для того времени схоластической форме разных «пиитик», «риторик» и «философий».

Другим счастливым фактом ранней жизни Ломоносова был вызов со стороны Академии Наук 12 способных учеников «Спасских школ». В 1736 трое из них, в том числе Ломоносов, были отправлены Академией Наук в Германию, для обучения математике, физике, философии, химии и металлургии. За границей Ломоносов пробыл пять лет: около 3 лет в Марбурге, под руководством знаменитого Вольфа, и около года в Фрейберге, у Геннеля; с год провёл он в переездах, был, между прочим, в Голландии. Из Германии Ломоносов вынес не только обширные познания в области математики, физики, химии, горном деле, но в значительной степени и общую формулировку всего своего мировоззрения. На лекциях Вольфа Ломоносов мог выработать свои взгляды в области тогдашнего так называемого естественного права, в вопросах, касающихся государства.

В июне 1741 Ломоносов вернулся в Россию и вскоре назначен был в академию адъюнктом химии. В 1745 он хлопочет о разрешении читать публичные лекции на русском языке; в 1746 — о наборе студентов из семинарий, об умножении переводных книг, о практическом приложении естественных наук. В то же время Ломоносов усиленно ведёт свои занятия в области физики и химии, печатает на латинском языке длинный ряд научных трактатов. В 1748 при Академии возникают Исторический Департамент и Историческое Собрание, в заседаниях которого Ломоносов вскоре начинает вести борьбу с Миллером, обвиняя его в умышленном принижении в научных исследованиях русского народа. Он представляет ряд записок и проектов с целю «приведения Академии Наук в доброе состояние», усиленно проводя мысль о «недоброхотстве учёных иноземцев к русскому юношеству», к его обучению.

В 1749, в торжественном собрании Академии Наук, Ломоносов произносит «Слово похвальное императрице Елизавете Петровне», имевшее большой успех; с этого времени Ломоносов начинает пользоваться большим вниманием при Дворе. Он сближается с любимцем Елизаветы И. И. Шуваловым, что создаёт ему массу завистников, во главе которых стоит Шумахер. При близких отношениях к Шувалову козни Шумахера делаются для Ломоносова не страшными; он приобретает и в Академии большое влияние.

Под влиянием Ломоносова совершается в 1755 открытие Московского университета, для которого он составляет первоначальный проект, основываясь на «учреждениях, узаконениях, обрядах и обыкновениях» иностранных университетов. Ещё раньше, в 1753, Ломоносову, при помощи Шувалова, удаётся устроить фабрику мозаики. В том же году Ломоносов хлопочет об устройстве опытов над электричеством, о пенсии семье несчастного профессора Рихмана, которого «убило громом»; особенно озабочен Ломоносов тем, «чтобы сей случай (смерть Рихмана во время физических опытов) не был протолкован противу приращения наук». В 1756 Ломоносов отстаивает против Миллера права низшего русского сословия на образование в гимназии и университете. В 1759 он занят устройством гимназии и составлением устава для неё и университета при Академии, при чём опять всеми силами отстаивает права низших сословий на образование, возражая на раздававшиеся вокруг него голоса: «куда с учёными людьми?». Учёные люди — доказывает Ломоносов, — нужны «для Сибири, для горных дел, фабрик, сохранения народа, архитектуры, правосудия, исправления нравов, купечества, единства чистые веры, земледельства и предзнания погод, военного дела, хода севером и сообщения с ориентом».

В то же время идут занятия Ломоносова по Географическому Департаменту; под влиянием сочинения его: «О северном ходу в Ост-Индию Сибирским океаном» в 1764 г. снаряжается экспедиция в Сибирь... Среди этих неустанных трудов Ломоносов умирает, 4 апреля 1765 Незадолго до смерти Ломоносова посетила императрица Екатерина, «чем подать благоволила новое Высочайшее уверение о истинном люблении и попечении своём о науках и художествах в отечестве». В конце жизни Ломоносов был избран почётным членом Стокгольмской и Болонской академий наук.

Ломоносов женился ещё за границей, в 1740, в Марбурге, на Елизавете Цильх. Семейная жизнь Ломоносова была, по-видимому, довольно спокойной. Из детей после Ломоносова осталась лишь дочь Елена, вышедшая замуж за Константинова, сына брянского священника. Её потомство, как и потомство сестры Ломоносова, в Архангельской губернии, существует доныне. Ломоносов похоронен в Александро-Невской лавре.

Уже Пушкин подчеркнул необычайное разнообразие трудов Ломоносова. «Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Жажда науки была сильнейшей страстью сей души, исполненной страстей. Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он всё испытал и всё проник». Трудность положения Ломоносова заключалась в том, что ему, как Петру Великому, разом приходилось делать десять дел, — и «читать лекции», и «делать опыты новые» (по физике и химии), и «говорить публично речи и диссертации», и «сочинять разные стихи и проекты (надписи) к торжественным изъявлениям радости (к иллюминациям и фейерверкам)», и «составлять правила красноречия», и «историю своего отечества» — и всё это в добавок «на срок ставить». Личные симпатии Ломоносова видимо склонялись к физике и химии; но его «учёный гений» одинаково «блистательно» сказывался и в таких его трактатах, как «Слово о происхождении света» (1756), «Слово о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих» (1753), и в «Русской Грамматике» (1755) или в трактатах чисто публицистического характера.

Для своих современников Ломоносов был прежде всего поэтом. Первые поэтические произведения Ломоносова были присланы им ещё из-за границы, при «Отчётах» в Академию Наук: французский перевод в стихах «Оды Фенелона» (1738) и оригинальная «Ода на взятие Хотина» (1739). В сущности этим начиналась новая русская литература, с новыми размерами стиха, с новым языком, отчасти и с новым содержанием; но современникам первые оды Ломоносова не тотчас напечатанные, долго, по-видимому, не были известны, и среди самих академиков обратили внимание, кажется, лишь одного Тредьяковского. Ко второй оде было приложено Ломоносовым «Письмо о правилах российского стихотворства», где автор выступает против Тредьяковского. Трядьяковский тотчас написал на «письмо» критический ответ, но последний не был послан по назначению академической конференцией, «чтобы на платёж за почту денег напрасно не терять».

Славу поэта Ломоносов приобретает лишь по возвращении своём из-за границы; оды его с этого времени быстро следуют одна за другой, одновременно с обязательными для него переводами на русском языке различных «приветствий», писавшихся по-немецки академиком Штелином. В августе 1741 посвящает вторую оду, а в декабре того же года он переводит написанную Штелином немецкую оду к новой императрице, где говорится совершенно обратное тому, что сказано в двух предшествовавших одах.

Со вступлением на престол Елизаветы Петровны поэтическая деятельность Ломоносова ставится в несравненно более счастливые условия: его похвалы делаются вполне искренними. В 1747 г., после утверждения императрицей Елизаветой нового устава для Академии Наук и Академии Художеств, Ломоносов пишет оду: «Радостные и благодарственные восклицания Муз Российских», где, по выражению Мерзлякова, «дышит небесная страсть к наукам»; поэт прославляет императрицу за покровительство наукам и искусствам и вместе воспевает Петра Великого и науки, «божественные чистейшего ума плоды»; здесь же он обращается к новому поколению России, призывая его к просвещению, наукам.

Одами приветствует Ломоносов и Екатерину II, сравнивая новую императрицу с Елизаветой и выражая надежду, что Екатерина II «златой наукам век восставит и от презрения избавит возлюбленный Российский род». Он приветствует начинания Екатерины в пользу русского просвещения и воспитания. Кроме торжественных од, Ломоносов уже с 1741 поставляет стихотворные надписи на иллюминации и фейерверки, на спуск кораблей, маскарады. Он пишет по заказу даже трагедии («Тамира и Селим», 1750; «Демофонт», 1752), проводя, при каждом случае, свою основную идею: необходимость для России образования, науки. В этом отношении с одами Ломоносова ближайшим образом связаны и так называемые его «Похвальные слова» Петру Великому и Елизавете Петровне. В сущности, это — те же оды, как и другие произведения Ломоносова, где рядом с обычной, обязательной лестью, «мглистым фимиамом», прославляются «дела Петровы» или вообще доказывается важность образования. Везде мы видим стремление автора выразить так или иначе свои просветительные общественные идеалы, подчеркнуть те задачи, от исполнения которых зависит счастие России. Всюду проглядывает глубокая мысль, часто встречаются реальные указания на то, что действительно нужно было России.

В «рифмичестве» Ломоносова нередко сверкали искры истинной, неподдельной поэзии. Чаще всего это случалось тогда, когда Ломоносов «пел» о значении науки и просвещения, о величии явлений природы, о предметах религиозных. Лучшими поэтическими произведениями Ломоносова были духовные оды. Уже к 1743 относятся оды: «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого сияния» и «Утреннее размышление о Божием величестве», полные религиозного чувства и вместе с тем свидетельствующие о научных интересах автора. «Вечернее размышление», по словам самого Ломоносова, содержит его «давнейшее мнение, что северное сияние движением эфира произведено быть может». Истинным поэтом Ломоносов был и в тех случаях, когда в стихах касался «любезного отечества». Это именно и придавало в его глазах цену его поэтическим произведениям, возвышало их над «бедным рифмичеством».

Вообще Ломоносов смотрел на свои стихотворения, главным образом, с чисто практической, общественной стороны, видел в нём лишь наиболее удобную форму для выражения своих прогрессивных стремлений. Как присяжный песнотворец, Ломоносов считал обязательными для себя и другие формы поэзии: писал эпиграммы, шутливые стихотворные пьесы, произведения сатирические и т. п. При общей бедности тогдашней русской жизни пьесы эти иногда вызывали целые бури, порождали резкую полемику. Такую бурю — которая могла быть небезопасной для автора — вызвало, например, до самого последнего времени остававшееся ненапечатанным стихотворение Ломоносова: «Гимн бороде» (1757) — сатира, направленная не только против раскольников, но и против всех, кто, прикрываясь знаменем церкви, «покровом святости», на самом деле был врагом знания и прогресса. Стихотворение Ломоносова постановлено было «чрез палача под виселицею сжечь», а самому автору было поставлено на вид, какие «жестокие кары грозят хулителям закона и веры»...

Поэзия Ломоносова стояла всецело на почве пресловутого псевдоклассицизма. С последним Ломоносов познакомился в Германии как с теорией, господствовавшей тогда всюду в Европе. Эту теорию Ломоносов ввёл и в нарождавшуюся русскую литературу, где она потом и господствовала во всё продолжение XVIII века. Поэзия в то время и на Западе не имела самостоятельного права на существование: она признавалась лишь в качестве развлечения, «отдохновения от дел», «летом вкусного лимонада», или должна была нести чисто практическую службу, в буквальном смысле «учить» общество, давать ему мораль, практически нужные советы и указания. К этому присоединялись фактические отношения поэзии ко двору, в котором концентрировалась жизнь страны. С тем же общественным положением, с тем же характером, «литература» явилась и в России. Ломоносов усвоил себе общепринятую тогда манеру писания, надел на себя общепринятый поэтический костюм. В одах Ломоносова не могло не быть той высокопарности, надутости, даже лести, которые вообще были обязательны для тогдашних поэтов. Но в западном псевдоклассицизме была и другая, более важная сторона. Ложноклассические оды и при дворе, и в обществе нравились не только разлитым в них «лилейным фимиамом», но и «прелестью стиха». Подобно Малербу и Буало для французской литературы, Готшеду — для немецкой, Ломоносов в сфере русской поэзии является, главным образом, чисто формальным реформатором: преобразователем литературного языка и стиха, вводителем новых литературных форм. Он вполне сознаёт, что литература не может идти вперёд без формальной правильности в языке и стихе, без литературных форм.

Сюда направлены и чисто ученые труды Ломоносова, относящиеся к области русского литературного языка и русского стихосложения. Важнейшими трудами этого рода Ломоносова были: «Российская Грамматика» (1755 — 1757), «Рассуждение о пользе книги церковных в российском языке» (1757) и «Письмо о правилах российского стихотворства», или «Рассуждение о нашей версификации» (1739). Чтобы вполне оценить значение этих трудов в истории развития и выработки русского литературного языка, необходимо иметь в виду то общее положение, в каком находился наш литературный язык с XI века по конец XVII-го и особенно с эпохи реформ Петра. В древнерусской письменности с самого начала установилось крайне резкое различие между языком литературным, языком «книги» и живым говором народа, разговорной речью. Это различие удерживается до конца XVII века; в продолжение семи столетий собственно русский язык не имеет права гражданства в литературе, «литературным языком» служит язык церковно-славянский. Только изредка, по оплошности писца, живая речь народа ненароком попадает в книгу, как случайная, бессознательная примесь. Чем дальше, тем сильнее выступает условность грамматических форм, оборотов, крайняя искусственность правописания, стиля и выражений. С XV века в литературе быстро развивается характерное «плетение словес»; в XVI — XVII веках к нему присоединяется ещё пресловутое московское «добрословие» — крайнее многословие, вычурное и напыщенное. С XVI века в литературном языке московской Руси с особой резкостью начинает обнаруживаться влияние языков западнорусского и польского; к полонизмам и прямо заимствованным западнорусским и польским словам примешивается масса латинизмов, которым особенно покровительствуют обе академии, Киевская и Московская; несколько позднее начинают во множестве проникать слова немецкие, голландские, шведские.

С реформами Петра Великого в русском литературном языке наступает самая пёстрая хаотическая смесь, бессвязная масса совершенно необработанных элементов. Это была эпоха полного хаотического брожения; новые элементы представляли богатые зачатки дальнейшего развития, но не было ничего сколько-нибудь стройного, органического. Лишь Ломоносов, со свойственной ему гениальностью сумел разобраться в груде совершенно сырых, необработанных материалов; подметив главные, основные элементы, он выделил их из хаотической смеси и поставил в те довольно стройные взаимоотношения, которые под его рукой получает наш литературный язык. Его «Российская Грамматика» впервые проводит резкую грань между языками русским и церковно-славянским, между речью разговорной и «славенщизной»; языку церковно-славянскому, языку «церковных книг» впервые противопоставляется язык русский, «гражданский», живой говор народа, или, как выражается Ломоносов, «простой российский язык», «слова простонародные», «обыкновенные российские». Признавая близкую взаимную связь обоих языков, Ломоносов устанавливает полную самостоятельность каждого из них и впервые подвергает специальному строго научному изучению законы и формы языка собственно русского. В этом и заключается величайшее значение филологических трудов Ломоносова. К изучению русской грамматики Ломоносов впервые применил строгие научные приёмы, впервые определённо и точно наметив отношения русского литературного языка к языку церковно-славянскому, с одной стороны, и к языку живой, устной речи, с другой. Этим он положил прочное начало тому преобразованию русского литературного языка, которое круто повернуло его на новую дорогу и обеспечило его дальнейшее развитие.

Ломоносов вполне сознаёт значение так называемой фонетики, необходимость идти в изучении языка от живой речи. Приёмы научного исследования, которым следует в своих филологических изучениях русского языка Ломоносов — приёмы естествоиспытателя. Выводы свои он основывает на ближайшем, непосредственном обследовании самых фактов языка: он даёт длинные списки слов и отдельных выражений русского языка, сравнивает, сопоставляет группы фактов между собой, и лишь на основании таких сличений делает выводы. Вообще в принципе лингвистические приёмы Ломоносова те же, которых наука держится и в настоящее время. Изучая живой русский язык, Ломоносов всё разнообразие русских наречий и говоров сводит к трем группам или наречиям, «диалектам»: 1) московское, 2) северное или поморское (родное для Ломоносова) и 3) украинское или малороссийское. Решительное предпочтение Ломоносов отдаёт московскому, «не токмо для важности столичного говора, но и для своей отменной красоты». Начало, которое должно объединять различные русские говоры, Ломоносов видит в языке церковно-славянском. Язык церковных книг должен служить главнейшим средством очищения русского литературного языка от наплыва слов иностранных, иноземных терминов и выражений, чуждых русскому языку, этих «диких и странных слова нелепостей, входящих к нам из чужих языков».

Вопрос об иностранных словах справедливо кажется Ломоносову особенно важным в виду страшного наплыва в русский язык, за период петровских реформ, иностранных слов. Этим вызывается специальное исследование Ломоносова: «О пользе книг церковных в российском языке». Оно, главным образом, посвящено вопросу о взаимных отношениях элементов церковно-славянского и русского в языке литературном, — известному учению о «штилях». От степени влияния на русский литературный язык элемента церковно-славянского получается, по взгляду Ломоносова, тот или другой оттенок в языке, так называемой «слог» или «штиль». Ломоносов намечает три таких оттенка или «штиля»: «высокий», «средний» и «низкий». Введение «штилей» отчасти было практически необходимо. Прямо перейти к живому языку было невозможно не только потому, что это было бы слишком резким нововведением, слишком большой «ересью», но и потому, — и это главное, — что тогдашний живой русский язык ещё не был настолько развит, чтобы стать достаточным орудием для выражения новых понятий. Исход из затруднения Ломоносов нашёл в средней мере: в простом соединении славянского и русского элементов, в введении штилей, а также в прямых заимствованиях из иностранных языков. Видимое предпочтение Ломоносов отдал церковно-славянскому языку, как языку уже выработанному, приспособленному и к «высокому» стилю, между тем как в живом русском языке не находилось «средств для передачи отвлечённо научных понятий, какие были необходимы для новой литературы». Языки русский и церковно-славянский Ломоносов поставил в слишком близкую связь, русский язык даже как бы подчинялся церковно-славянскому; этим была обусловлена реформа в языке, произведенная Карамзиным.

Наша новейшая орфография в наиболее существенных чертах создана Ломоносовым. — Развивая, совершенно самостоятельно, мысль Тредьяковского о тоническом стихосложении, Ломоносов внёс в это дело поэтическое дарование, которого совершенно был лишён Тредьяковский. «Русская Грамматика» Ломоносова, его «Рассуждение о пользе книг церковных», «Письмо о правилах российского стихотворства», вместе с практическим осуществлением этих правил в собственном «стихотворстве» Ломоносова, раз навсегда решили важнейший для нашей литературы вопрос, вопрос, можно сказать, самого её существования — о средствах к широкому и свободному развитию, тот вопрос, который в итальянской литературе был решён ещё в XIV веке, во французской в XV — XVI веках, в английской и немецкой в XVI веке. При всей важности научных трудов Ломоносова в области русского языка, в общей академической деятельности они были для него в известной степени побочными: его главной специальностью было естествознание, и гений Ломоносова здесь проявлялся с ещё большей силой и блеском.

Со всею очевидностью это обнаружилось лишь в самое последнее время, благодаря многочисленным детальным исследованиям целого ряда специалистов. «Наиболее удачно, — говорит профессор Меньшуткин, — разработаны Ломоносовым два основных вопроса физики: о сущности тепла и о газообразном состоянии тел. Согласно его механической теории теплоты, последняя есть внутреннее невидимое движение тел, именно движение составляющих их частичек; при помощи ее Ломоносов удовлетворительно объяснил все явления, связанные с теплотой, и совершенно отвергал существование тепловой материи или теплотвора, который признавался всеми учеными до 60-х годов XIX века. Лишь через 110 — 120 лет после Ломоносова начинает распространяться ныне общепринятое воззрение на теплоту как на движение частиц тепла.

Ломоносов интересовался не только грозами, но и метеорологией в ёе целом, вполне сознавал всю важность предсказания погоды и стремился устроить метеорологические станции, пытался при помощи самопишущих инструментов исследовать верхние слои атмосферы: эти мысли были осуществлены только в самом конце XIX столетия.

В последние годы жизни он отдаётся исследованию силы тяжести при помощи маятников; пишет большое руководство учёного мореплавания с многочисленными новыми приборами; составляет диссертацию о ледяных горах, где проходит к совершенно верному выводу, что эти горы могут образоваться только у берегов морей из пресной воды; снаряжает морскую экспедицию для изучения северных морей. Наконец, он делает замечательное открытие даже в астрономии: при прохождении планеты Венеры через солнечный диск в 1761 Ломоносов увидел то, чего не заметили десятки астрономов, наблюдавших это явление, а именно, что планета Венера окружена большой атмосферой.

И во всех этих работах мы видим, как и в более ранних, богатство новых идей и взгляды, зачастую приближающиеся к теперешним». Говоря об общих взглядах Ломоносова на изучения в области химии, академик Вальден замечает: «Если мы сравним гигантскую программу физико-химических опытов Ломоносова с современным состоянием физической химии, например, по классическим учебникам Оствальда, то нас прямо поразит общность научного материала задуманной Ломоносовым и созданной в продолжение 150 лет физической химии... Даже новейшая область физикохимии, химия коллоидов, Ломоносова не забывается; им уже предчувствуется связь химии с электричеством... Его взгляды настолько современны, и изложение их настолько свежо, что при чтении их мы забываем, что полтораста лет разделяют нас, современных физико-химиков, от того, кто может быть назван «отцом физической химии»... Особенно нас, химиков, привлекают его взгляды на происхождение янтаря, его гипотезы образования каменного угля, смолы, асфальта и нефти... Мне кажется, Ломоносов ещё до времен Лавуазье мог бы легко создать свою эпоху химии. Будь он верный и терпеливый исполнитель всех намеченных им теоретических и экспериментальных планов, он совершил бы перерождение химии не в химию конца XVIII века: его новая химия явилась бы соперницею физической химии конца XIX века». «Если бы Ломоносов, — пишет профессор Курилов, — не наметил законов постоянства веса, не обосновал первого принципа термодинамики, не прорецензировал основных положений атомической теории, то он, только на основании своих «Элементов математической химии», должен был бы быть признан провозвестником и родоначальником современной физической химии». Приведя программу для химических исследований, изложенную Ломоносовым в «Слове о пользе химии», профессор Курилов замечает: «Эти золотые слова, сказанные 160 лет тому назад, сохраняют свою силу свежесть и для данного момента: они должны служить руководством при составлении учебных планов факультетского преподавания химии; их следует иметь пред собой каждому, кто готовит себя к работам по химической специальности».

Говоря о работах Ломоносова по геологии и минералогии, академик Вернадский замечает: «Среди всех работ Ломоносова в этой области знаний резко выделяется его работа о слоях земных. Она является во всей литературе XVIII века — русской и иностранной — первым блестящим очерком геологической науки. Для нас она интересна не только потому, что связана с научной работой, самостоятельно шедшей во главе человеческой мысли, сделанной в нашей среде, но и потому, что она в значительной мере основана на изучении природы нашей страны; при этом она сделана раньше той огромной работы описания России, которая совершена была натуралистами, связанными с Академией Наук, в течение царствования императрицы Екатерины II...».

Идеи и начинания Ломоносова, как естествоиспытателя, при его жизни были поняты и оценены лишь очень немногими отдельными специалистами, как Эйлер. Насколько исключительно было положение Ломоносова как гениального мыслителя и провозвестника великих идей, настолько печальна была судьба, постигшая плоды его учёного творчества. «Современники Ломоносова, — говорит профессор И. А. Каблуков, — за исключением немногих отдельных личностей, не понимали и не ценили трудов его по физике и химии. Граф М. Л. Воронцов, например, смотрел на электрическую машину как на «дерзкое испытание тайн природы»; В. А. Нащокин с иронией указывал, что Рихман машиной старался спасти людей от грома и молнии — и сам же был убит.

Не понимали и не ценили трудов Ломоносова даже люди, которые стояли близко к науке и просвещению, его ближайшие товарищи по академии, даже его непосредственные заместители по академической кафедре. Заговорили о Ломоносове лишь через 90 лет после его смерти и заговорили впервые в Московском университете, когда пришлось вспомнить, что Ломоносов был его основателем... На труды Ломоносова обратили надлежащее внимание лишь в 1900 г., когда исполнилось 150 лет со дня основания первой русской химической лаборатории, которая создана была опять-таки Ломоносовым». Профессор Меньшуткин даёт следующую «историческую справку»: «В 1865 г., когда исполнилось столетие со дня кончины Ломоносова, в торжественных заседаниях академии и университетов производилась оценка его трудов учёными того времени. В их речах мы находим мало указаний на то, что сегодня мы выставляем, как наиболее важное в трудах Ломоносова, как-то: механические теория тепла и газов, физическую химию. Эти мысли не казались в 1865 особенно выдающимися; хотя и прошло сто лет после смерти Ломоносова, совершенно аналогичные физические теории уже были незадолго до того предложены известными учеными XIX века, но они в то время не получили ещё распространения, и понадобилось ещё несколько лет, прежде чем они вошли в научный обиход. Расцвет физической химии принадлежит только концу прошлого столетия. Эти факты показывают, насколько гений Ломоносова опередил свой век». Все научные труды Ломоносова при всей высоте своего теоретического содержания, имели и ближайшее, чисто практическое приложение. Свою «науку» Ломоносов старался обратить прежде всего и больше всего на служение живым потребностям и нуждам «российского света» и «российского народа». Ломоносов доказывал, например, «что у нас нет природных россиян ни аптекарей, да и лекарей мало, также механиков искусных, горных людей, адвокатов и других учёных, ниже самих профессоров в самой Академии и в других местах»; необходимо «набирать студентов из семинаристов», «отправлять природных российских студентов в чужие края для окончания обучения», допускать к образованию все без различия сословия, заботиться об умножении переводных книг. «Во всех европейских государствах, — пишет он, — позволено в академиях обучаться... всякого звания людям, не выключая посадских и крестьянских детей, хотя там уже и великое множество ученых людей. А у нас в России при самом наук начинании, уже сей источник регламентом по 24-му пункту заперт, где положенных в подушный оклад в университет принимать запрещается. Будто бы сорок алтын столь великая и казне тяжёлая была сумма, которой жаль потерять на приобретение учёного природного россиянина». В какой степени Ломоносов стоял вообще со своею «наукою» на почве действительности, в какой степени знаменитый писатель, вышедший из народа, «искренно любил свой народ и желал ему счастия, понимая в чём оно состоит» — это показывают многочисленные его статьи по вопросам чисто общественного характера, целый ряд проектов, сохранившихся лишь отчасти, больше в отрывках, в черновых бумагах, иногда и совсем не уцелевших и известных только по случайным упоминаниям. Таковы: «Рассуждение о размножении и сохранении российского народа», «О истреблении праздности», «О исправлении нравов и о большем народа просвещении», «О исправлении земледелия», «О исправлении и размножении ремесленных дел и художеств», «О лучших пользах купечества», «О лучшей государственной экономии», «О сохранении военного искусства во время долговременного мира». Сохранившийся трактат «О размножении и сохранении российского народа» обнаруживает всю широту понимания Ломоносовым общественных вопросов. Он доказывает, что для увеличения количества рождающихся («для обильнейшего плодородия родящих») необходимо: 1) устранить браки между лицами несоответствующих лет; 2) отменить «насильное» супружество, брак по принуждению; 3) отменить закон, запрещающий жениться более трёх раз; 4) отменить пострижение молодых овдовевших священников и дьяконов в монахи, а мирянам запретить принятие монашества до 45 — 50 лет. Для сохранения рождённых необходимо: 5) учредить «богадельные домы» для приёма внебрачных детей, 6) бороться с болезнями новорожденных; 7) устранить вредный обычай крестить младенцев в холодной воде; 8) бороться с невоздержностью русского народа и всеми мерами содействовать более разумному образу жизни, не отзывающемуся слишком вредно на человеческом здоровье; 9) бороться с болезнями путём организации надлежащей медицинской помощи; 10) бороться, по возможности, с причинами смерти от моровой язвы, пожара, потопления, замерзания и т. д. Ломоносов доказывает, что великий пост у нас приходится «в самое нездоровое время года, что здесь не принята в соображение жестокая природа севера». Он говорит о совершенном отсутствии по русским деревням врачей, «от чего смертность особенно увеличивается», о «частых и великих пожарах», о «драках в народе, разбоях, пьянстве», о притеснениях раскольников, о рекрутчине, от которой русские люди бегут за границу. Трактат показывает, как справедливо замечено, «как хорошо знал Ломоносов русскую жизнь, в каких ясных образах подымалась она перед нами». В сочинениях гениального крестьянина русская литература сразу поднялась на высоту широкого, сознательного служения русскому обществу и русскому народу.

А. С. Архангельский

На главную страницу сайта "Лучшие русские поэты и стихи"

Стихотворения на данной странице взяты из книг:

1. Песни русских поэтов: Сборник в 2-х т. - Л.: Советский писатель, 1988

[вверх]