<<<     ΛΛΛ     >>>   

В период борьбы за Антиохию крестоносцы часто наблюдали чудеса и видения. «Многим, — пишет Рауль Каэнский, — одни являлись тайно, другие вспыхивали в небесах явно для всех (hae (i. e. prodigia et visiones, — М. З.) multis clam, illa cunctis palam coelitus effulserunt]».152)

Ho, — добавляет он как бы в свое оправдание, — «если бы я вздумал описывать каждое из этих происшествий в отдельности, по порядку и достоинству, мне пришлось бы очень надолго замолкнуть о Танкреде».153) Иначе говоря, Рауль Каэнский уклоняется от сколько-нибудь детального повествования о чудесах; в обоснование своей позиции автор-поэт ссылается на то, что в случае, если бы он поступил по другому, это увлекло бы его далеко в сторону от темы — описания подвигов Танкреда. [80]

Рауль Каэнский крайне редко (и в этом смысле он близок Анониму) упоминает, в частности, о необычайных небесных явлениях, истолковывавшихся крестоносцами в качестве знамений. Историк, правда, не подвергает ни малейшему сомнению прямую связь между астральными явлениями и теми переменами в участи крестоносного войска, которые происходили на земле; однако со своей стороны он и не слишком увлекается описанием или истолкованием этой связи. Его скорее интересует сам по себе тот факт, что среди крестоносцев существовала уверенность в зависимости земного от небесного, интересует просто как историка, отмечающего все, достойное упоминания.

Такой характер носит, например, следующий небезынтересный эпизод, встречающийся в «Деяниях Танкреда» и относящийся ко времени осады Кербогой Антиохии, занятой крестоносцами. Однажды на рассвете (дело происходило накануне решающей схватки с армией мосульского атабега) некий клирик, ворвавшись в резиденцию епископа Арнульфа, разбудил его громким «криком и руками (voce manusque)». Он возвестил епископу, что небеса-де предсказывают победу крестоносцам: произошел поворот в движении неких двух звезд, «одна [из которых] указывала судьбу воинов христовых, другая — турок». Та, что ранее находилась впереди, теперь перемещается в обратном направлении (и наоборот), предсказывая «гибель персов и торжество франков». Рассказав об этом случае, Рауль Каэнский считает, однако, нужным подчеркнуть, что предсказатель, разбудивший Арнульфа, был звездочетом: «С детских лет он изучал порядок движения светил и что они несут с собой (doctus hic a puero quo currant ordine stellae, vel quid portendant)». Мало того, этот «ученейший звездочет обучал своему искусству и многих других, в том числе Арнульфа».154)

Таким образом, речь идет не о каком-то экстраординарном небесном явлении, нежданно-негаданно врывающемся таинственной силой в течение дел крестоносцев, а скорее об искусстве предугадывать по расположению звезд будущее людей. Никакого особого пиетического восторга описанный Раулем эпизод у него не вызывает.

В рассказе этого историка-поэта мы обнаружили лишь единственное видение, и, упоминая о нем, автор полагает необходимым особо сослаться на источник, из которого почерпнул свои сведения. Речь идет о видении небесного рая «знатному герою нашего войска» Ансельму де Рибмонте. Однажды (дело происходило под Архой) он узрел во сне роскошный замок, где пребывали многие из ранее павших (букв.: «исчерпавших свои человеческие деяния» — rebus humanis excesserunt) крестоносцев, удостоившихся за свои труды на стезе господней («они вступили на нее с самого начала — ab initie agressi») вечного блаженства. Об этом Ансельму поведал один из подошедших к [81] нему обитателей райского места, который заодно уведомил самого героя-ясновидца, что и его дни также сочтены. «Ты доблестно бился и потому очень скоро придешь к нам», — объявил этот небожитель Ансельму, указывая на находившихся в небесном замке «иерусалимцев» и, призывая не завидовать их счастливой доле. Вскоре, как кратко отмечается в «Деяниях Танкреда», Ансельм был убит камнем, упавшим с крепостной башни.155)

Передавая этот эпизод, явно заимствованный из арсенала церковников (о видении Ансельма де Рибмонте повествует также Раймунд Ажильский, но гораздо более цветисто и обстоятельно156)), Рауль Каэнский занимает словно двойственную позицию по отношению к описываемому. Он отмечает, что с его стороны было бы проявлением небрежности обойти молчанием такое событие («упомянуть его полезно и почетно — memorare utile et honestum»), no тут же присовокупляет — видимо, для придания большей убедительности тому, во что сам не слишком склонен верить, и стараясь скрыть свое недоверие ссылкой на авторитетный источник, — что обо всем этом ему рассказал сам епископ Арнульф (Рауль называет его своим «поводырем» — ndicator meus).157) Следуя, таким образом, традиции своего времени в описании необычайного события, историк вместе с тем проявляет и значительную сдержанность в собственном отношении к удивительному совпадению «потустороннего» и земного. Он словно не берет на себя полной ответственности за сообщаемое, а читателей, склонных усомниться в подлинности рокового видения Ансельму де Рибмонте, направляет непосредственно к источнику своей информации — к своему «поводырю».

Между тем его позиция проступает чрезвычайно отчетливо в другом эпизоде «Деяний Танкреда», а именно в изображении хронистом-поэтом пресловутой истории со святым копьем. Рассказ Рауля Каэнского об этом событии — один из обстоятельнейших в хрониках Первого крестового похода и притом — что наиболее существенно в плане нашего исследования — служит ярким отражением как раз трезво-скептической точки зрения на чудо святого копья, утвердившейся среди определенной части самого франкского воинства и получившей завуалированное или откровенное признание у отдельных, относительно здравомыслящих летописцев иерусалимского похода. Рауль Каэнский безусловно находился в числе последних.

Его суждения по поводу истории со святым копьем выражали прежде всего и главным образом взгляды норманнских предводителей крестоносцев. Норманны, естественно, должны были встретить враждебно версию о боговдохновенности находки этой реликвии, пущенную в оборот провансальскими [82] сеньорами. Причиной крайнего скепсиса могла служить хотя бы напряженность во взаимоотношениях графа Раймунда Тулузского и Боэмунда Тарентского — соперников в борьбе за верховенство над крестоносцами и за овладение Антиохией. Во всяком случае этого было достаточно, чтобы норманны с подозрением относились ко всему, что исходило от провансальцев, в том числе — к выдумке провансальских церковных и светских руководителей о святом копье.

Однако в интересующей нас здесь связи рассуждения Рауля Каэнского важны в первую очередь как показатель известной умеренности или сдержанности и вместе с тем сравнительно отвлеченного характера его провиденциалистских представлений. Эти черты проявились и в завуалированном или явном скептицизме по отношению к чудесам, и в отсутствии у историка крайней религиозной экзальтации и фанатизма, отличающих аналогичные представления ряда других современных летописцев, и — более того — в наличии у него определенных элементов рационализма, быть может по-своему гораздо более значительных, чем у Гвиберта Ножанского и Эккехарда из Ауры, и к тому же несколько иного происхождения. Там перед нами — перенесение на историю аналитических приемов схоластики, производимое богословски образованными церковными авторами и притом — в целях укрепления католической идеологии (посредством очищения истории крестового похода от того, что этим писателям представляется нелепым). Рауль Каэнский тоже вносит в объяснение исторических фактов рационалистическую струю, но выступает с других позиций — как рыцарь, который хотя в принципе и разделяет религиозные воззрения своей эпохи, но для которого на переднем плане — все-таки мирские интересы. Его рационализм, в частности в толковании чуда святого копья — события, казалось бы, традиционно-провиденциалистского плана, имеет в этом смысле скорее языческие, чем философско-теологические истоки. Этот рыцарь гораздо больше стоит на земле, чем его постоянно обращающиеся мыслью к небесам собратья по перу, облеченные духовным саном.

Действительно, история находки святого копья в изображении Рауля Каэнского — это не что иное, как благочестивый обман, доказывающий алчность, своекорыстие и лживость Раймунда Сен-Жилля. Распри же, разгоревшиеся в войске крестоносцев по случаю находки, которую «одни восхваляли, другие осуждали, так что никто не оставался безучастным»,158) историк представляет исходным пунктом последующего ожесточенного конфликта Боэмунда и Раймунда (вызванного, по тенденциозному изображению автора, корыстолюбием только одной стороны — разумеется, ею является провансальский предводитель). [83]

Крестьянин Петр Варфоломей, этот провидец, которому апостол Андрей в многократных видениях якобы открыл тайну местонахождения копья господня и предсказал победу над неверными в случае его обнаружения («сим победиши»), для Рауля Каэнского — всего-навсего «хитроумный изобретатель лжи (versutus mendacii commentor)», объявившийся в один прекрасный день в провансальском войске. Самая находка святого копья в церкви — не более чем спектакль, подстроенный этим обманщиком. Не без иронии пишет Рауль о поисках реликвии под плитами храма, которые продолжались целый день и на первых порах показались безрезультатными: иного нельзя было и ожидать, «ибо сырая земля не могла возвратить то, что ей никогда не было вверено, чего она [никогда] не получала». Если же в конце концов копье было обнаружено, то лишь потому, что Петр Варфоломей совершил явный подлог: обмана ради он просто воспользовался каким-то случайно найденным им арабским копьем, которое и держал спрятанным у себя, намереваясь употребить его для обмана. Петр в особенности рассчитывал на этот кусок железа потому, что, уточняет Рауль Каэнский, «по форме и размеру» копье «было непохоже» на обычное (usui nostro forma et quantitate dissimilem).159)

Историк передает далее ту версию, которая, вероятно, циркулировала в кругах скептиков и которая безусловно близка к истине: «Выбрав подходящий момент для своего обмана, вооруженный киркой, он [Петр Варфоломей] спрыгнул в яму (вырытую в храме Святого Петра — М. З.) и подошел к краю [ее]: „Копать надо [именно] здесь", — заявил он. Ударяя киркой в землю много раз, [Петр] наконец достиг желанной цели: обманно закопанное им самим копье показалось из земли». «Обману споспешествовала, — в таких выражениях раскрывает Рауль Каэнский тайну чуда, — темнота, темноте благоприятствовало скопление народа, а скоплению народа способствовала теснота места (cooperata est dolis umbra, umrae populus frequens, frequentiae loci angustia)».160)

Таким образом, традиционная история находки святого копья «по апостольскому внушению» выступает в произведении историка в сугубо рационалистическом освещении: она оказывается заранее подстроенной инсценировкой, Петр же Варфоломей — не кем иным, как commentor fraudis (это определение повторяется автором «Деяний Танкреда» дважды).161)

Но Рауль Каэнский не останавливается на выяснении подноготной самого чуда, на разоблачении, так сказать, техники его организации. Он идет дальше, показывая, для чего именно графу Сен-Жиллю понадобилось прибегнуть к благочестивому [84] обману. В объяснении причин этой религиозной инсценировки явственно сказалась политическая тенденциозность автора, а также узость его исторического мышления, подхода к вопросу. Он определялся антипатией автора-норманна к графу Раймунду Тулузскому и симпатией к его сопернику — князю Боэмунду Тарентскому.

В центре внимания Рауля Каэнского, пытающегося объяснить цели организатора чуда — Раймунда Тулузского, стоят лишь факты, говорящие о том, что последний с помощью обмана сумел извлечь для себя некоторые материальные и моральные выгоды. Когда народу показали найденную реликвию, пишет историк, присутствовавшие «тотчас осыпали ее дарами; торжественно, под молебственные песнопения [они] облекли копье в золото и драгоценные покрывала».162) Народ, по Раулю, «в грубой простоте» приносил Раймунду [Сен-Жиллю] свои подношения, чем тот пользовался для обогащения; в результате графская казна увеличилась, а главное, Раймунд и его окружение, и до победы над Кербогой упорно твердившие о копье, теперь еще настойчивее стали уверять, что ему «должна быть приписана слава этого триумфа — во время битвы, под клич провансальцев, его несли впереди войска». Иначе говоря, Рауль рисует дело так, что граф Тулузский увидел в организованной его окружением находке копья средство, чтобы разом удовлетворить и свою алчность, и свое тщеславие: победа над Кербогой была отнесена на счет заслуг провансальцев, обнаруживших в соответствии с волей небесной святое копье — источник этой победы. «Графа, — сообщает историк, — поддерживали некоторые из вождей, которых он улестил либо связал вассалитетом».163) В конечном счете все эта лживая история была, по мысли Рауля Каэнского, придумана близкими Раймунда Тулузского, чтобы с ее помощью тот мог обосновать свои притязания на Антиохию: недаром после разгрома Кербоги граф Сен-Жилль потребовал, чтобы по смерти Боэмунда город перешел в его распоряжение. Именно для достижения этой цели он и «вознамерился посеять возмущение против Боэмунда».164)

Во всех этих объяснениях явственно чувствуется точка зрения самого Боэмунда Тарентского. Не случайно именно в его уста историк вкладывает целую серию рассуждений, аргументированно разоблачающих чудо святого копья как фальшивку. В совете вождей, где разгорается спор по поводу истинной ценности найденной реликвии, Боэмунд произносит большую речь, скрупулезно разбирая обстоятельства, при которых она была разыскана. Шаг за шагом он восстанавливает все детали благочестивой инсценировки. В этой речи Боэмунд и сопоставлением [85] реальных фактов, и богословскими доводами (которые Рауль ему, надо думать, приписывает) доказывает, что находка святого копья явилась спектаклем, разыгранным его провансальским соперником, вскрывает абсурдность провансальской версии. Князь Тарентский называет ее «прекрасной выдумкой (pulchre, inquit, commentium est)»;165) такая же выдумка в его глазах и явления апостола Андрея Петру Варфоломею и все, что за ними последовало и что потрясло «мужицкое легковерие»166) (заметим от себя — в соответствии с замыслами провансальских руководителей).

Ограниченность боэмундовой, иначе говоря, раулевской интерпретации истории со святым копьем очевидна. Подлинные цели всей инсценировки можно понять, лишь приняв во внимание, что во время многомесячной битвы за Антиохию этот случай благочестивого обмана не был единственным. Чудо святого копья было только звеном в целой цепи «небесных откровений», содеянных под Антиохией. Организаторы их, преимущественно церковники (у Раймунда Ажильского мы находим поименный перечень тех свидетелей, которые выступили в поддержку мнения о боговдохновенности поступков Петра Варфоломея167)), ставили перед собой далеко идущие цели: в условиях затянувшейся осады Антиохии, лишений, неудач нужно было поднять ослабевший религиозный пыл крестьянско-рыцарского воинства, накалить до предела его фанатизм, чтобы затем попытаться довести до конца крестоносное предприятие. С этой точки зрения должно расценивать и чудо святого копья.

В плане настоящей работы представляют интерес, однако, не столько сами по себе слабые стороны толкования чуда одним из современных походу авторов (было бы странным ставить в упрек Раулю Каэнскому исторически неизбежную узость интерпретации им подобных сюжетов), сколько, во-первых, его реалистическая и рационалистическая оценка этого чуда как преднамеренного, лживого трюка; во-вторых, объяснение причин победы крестоносцев над Кербогой, предлагаемое Раулем Каэнским в противовес ее толкованию провансальским хронистом. Объяснение это свидетельствует, что историк, несмотря на свой явный рационалистический скепсис (выраженный, правда, ad hoc), в целом тем не менее и здесь оставался на провиденциалистских позициях: иначе и быть не могло. [86]

Тезису провансальцев, согласно которому крестоносцы обязаны своей победой святому копью, Боэмунд Тарентский (а в его лице и сам автор) противопоставляет иной взгляд, по сути не слишком от него и отличающийся, — он высказывает убеждение, что победа над неверными была одержана не благодаря копью, а дарована крестоносцам всевышним. Боэмунд выражает свое возмущение тем, что провансальцы, прибегая к оскорбительной лжи, «приписывают своему куску железа нашу победу (nostram... victoriam... ferro suo Provinciales deputant)», которая на самом деле «исходит от отца небесного». «Пусть жадный граф приписывает ее (победу. — М. З.) своему копью, пусть поступает так и глупый народ. Мы же победили и будем побеждать [впредь], — горделиво заявляет в совете Боэмунд, — именем господа бога Иисуса Христа».168) В этих словах квинтэссенция провиденциалистских в основе своей воззрений и самого Рауля Каэнского, у которого, повторяем, конкретные проявления сверхъестественного вмешательства в земные дела крестоносцев нигде не переходят границы. Историк приемлет и разделяет общее представление современников о влиянии небесных сил на ход событий крестового похода, но не склонен придавать значение чрезмерной, по его мнению, детализации или материализации конкретных проявлений этого влияния (вроде чуда святого копья).169) Иначе говоря, Рауль Каэнский вовсе не свободен от присущего хронистам Первого крестового похода представления о чудесном, властно вмешивающемся в обыденное течение войны с неверными. Только характер этого представления у него (как отчасти и у Анонима) несколько другой, нежели у более экзальтированных современных летописцев из церковной среды, а главное, рационалистическая струя пробивается у него с гораздо большей силой, нежели довольно поверхностное чувство преклонения (если о нем вообще можно говорить) перед чудесным в том виде, в котором его изображает Раймунд Ажильский.

Относительно скупо излагаются чудесные события в «Антиохийских войнах» Готье Канцлера.170)

То же самое можно сказать и о хронике Альберта Аахенского. Укажем прежде всего на сообщение этого хрониста о небесном знамении часовым-крестоносцам в Антиохии в октябре 1098 г.: «В ночной тишине, когда все обыкновенно спят, наслаждаясь покоем, стражам явилось чудесное видение на вершине небес — им почудилось, что звезды всего небосвода собрались воедино и тесно прижались друг к другу на пространстве [87] шириной в один атрий, содержащий три югера; они сверкали огненной молнией, подобно пылающим угольям в печи, напоминая шар, а после того, как долго погорели таким ужасным сиянием, мало-помалу стали гаснуть и образовали как бы корону над городом».171) Рассказав о необычайном небесном явлении, Альберт Аахенский обстоятельно излагает толки, которые поднялись среди крестоносцев по этому случаю: ему давались самые разнообразные объяснения, ставившие чудо так или иначе в связь с судьбой самих воинов христовых. Завершая сопоставление этих противоречивых, но одинаково мрачных, пессимистических прогнозов, хронист пишет: «Но, по воле божьей, как говорят, смысл видения обернулся в иную, лучшую сторону»,172) — после чего следует рассказ об успехах завоевательных действий крестоносцев в Сирии осенью 1098 г.173) Конечно, автор «Иерусалимской истории» верит в вещую силу необычайных небесных явлений, но вместе с тем значение их оказывается, с его точки зрения, довольно неопределенным и во всяком случае весьма растяжимым.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

366алексей iv 151
В гораздо более поздних хрониках
Послы крестоносцев
Хроники крестовых походов создавались как религиозно-назидательные сочинения
Едва увидев авангард крестоносцев