LVI. Возникновение и рост налогов
Вот как один автор прошлого столетия говорит о поведении и тираническом управлении последних королей Франции. Было бы достойно удивления, — говорит он, — что Франция предлагает мир среди своих побед, если бы история ее королей не свидетельствовала на основании горького опыта, что мир более способствовал ее завоеваниям, чем сама война. Не удивительно, — замечает он, — если какой-нибудь французский писатель в тоне гнилой шутки заявит, что Францию этот путь мира и разрыва договоров в конце-концов приведет к превращению во всемирную монархию, к чему она, как видно, мчится на всех парусах. Но еще более возмутительно в ее поведении, что она не довольствуется нарушением всех договоров, она сопровождает свои нашествия самыми чудовищными жестокостями, как-будто, став выше всех прав божеских и человеческих, считает себя в праве безнаказанно следовать всем влечениям своей ярости и беззакония, какие внушает ей ее гений. Железо, огонь, поругание, — все, что только можно вообразить себе как самые разнузданные неистовства солдатчины, пускаются в ход для опустошения стран, куда проникают ее армии; никакого уважения к возрасту и полу, никакого внимания к духовному или светскому достоинству, никакого почтения к святости места, к святыням религии; надо стереть с лица земли все за исключением того, что она надеется сохранить в своих руках. Если возможно надеяться на мир с нею, то это только на такой мир, о котором говорит Тацит как о несчастном следствии всеобщего отчаяния: грабить, убивать, под мнимыми предлогами захватывать власть — вот их дело, и когда они обратят все в пустыню, они называют это миром[1]. Излишне, — говорит автор, — входить здесь в подробности производимых ею опустошений и чинимых ею жестокостей, как по той причине, что все эти примеры еще совсем свежи, так и потому, что рассказ мог бы дать только очень несовершенное представление. Речь идет здесь не о беспорядках, являющихся результатом военных действий, в разгаре войны, как это случается во всех войнах. На этот счет были определенные распоряжения двора, генералы должны были руководить их исполнением, и если некоторые из них останавливались перед гнусностью преступления, то они получали строгое наказание для острастки; это свидетельствует об определенном плане совершать и впредь все свои завоевания по способу самых варварских наций.
Я не буду распространяться, — продолжает автор, — о подробностях всех злоупотреблений, ни доказывать их несправедливость и гнусность, потому что другие сделали это прежде меня; достаточно, — говорит он, — заметить здесь, что захваты стали таким общим и узаконенным делом, что никто в королевстве не хотел быть исключением[2]. Юристы подвизались в тысяче чудовищных измышлений по части придирок и насилия, скрывали их под словами «зависимость» и «объединение»; они вели себя при этом так храбро или, лучше сказать, с такою наглостью, что по-своему переделывали все законы, старые и новые, и этот подвиг и теперь еще славится, как победы парламента в Меце. Церковники сделали еще больше, по моему мнению; чтобы поразить чем-нибудь особенным в своей области, они посягнули, во главе с парижским архиепископом, на права святого престола и церкви и принесли их в жертву тщеславию правительства; это было все, что можно было от них ожидать по части завоеваний. Наконец что сказать о выходках и насилиях в разгаре разнузданного грабежа! Не разбирали друзей, союзников, врагов, и если делали какое-нибудь различие, то лишь потому, что встречали, препятствия или боялись мести. Нельзя без ужаса вспомнить о чудовищном поступке с папой Иннокентием II, ибо никогда еще не было гонения более свирепого и более скандального: святой отец помогал императору и его союзникам против неверных, это было преступлением. До чего она (Франция) способна дойти, когда, свободная от всякого страха, строит свое право на могуществе! Лучше всего ее можно характеризовать словами Иорнанда: она желает поработить весь мир, поводы для войны ей не нужны, все что она заполучит, она уже считает своим законным достоянием, силой мышц измеряет она размах воли, она ищет насытить свой произвол и, презирая право и правду, выставляет себя природным врагом всех[3]. Такова, в нескольких словах, Франция, такою будет она всегда, пока счастье будет ей благоприятствовать.
В царствование Людовика ХШ Франция начала внушать к себе страх благодаря своему могуществу и своим вторжениям в чужие государства. Подчеркивают, что она тогда содержала пять больших военных корпусов: один в Италии, один в Нидерландах, один в Германии, один в Руссильоне и пятый наконец внутри королевства, чтобы давать отпор мятежам, поднимаемым там время от времени неугомонным герцогом Орлеанским... Прибавим к этим издержкам еще суммы, которые нужно было аккуратно выплачивать Швеции, Голландии и различным государям Германии и Италии, чтобы удержать их на своей стороне[4]. Прибавим еще расход на содержание морского флота, который достиг внушительных размеров на двух морях, и на содержание бесчисленного множества креатур и агентов при всех дворах для того, чтобы получать точные сведения о том, что там происходит... Эти расходы и многие другие, о которых я уже не говорю, чтобы не слишком распространяться, поглощали несметные суммы, но государство не останавливалось перед ними, хотя доходы короны были тогда далеки от нынешнего уровня и не превосходили 50 миллионов ливров, тогда как Кольбер в это царствование увеличил их до 80 миллионов и больше, несмотря на непорядки в администрации, против которых были приняты меры при том же министре. Отсюда можно видеть, что все стало возможным для Франции с тех пор, как королевство стало жертвой насилия и произвола своих королей.
Что касается знатных господ и принцев крови, то даже их вес до такой степени снизился, что на них нельзя иначе смотреть как лишь на именитых рабов двора; никакого влияния они не имеют у правительства, никаких преимуществ в провинциях. Только путем раболепства могут они добиваться отличий.[5] Кардинал Ришелье, первый министр Людовика XIII и самый гениальный человек своего времени, задался мыслью сделать монархию мощной во внешней политике; он рассчитал, что та самая необузданность в характере народа, которая так долго задерживала его прогресс, могла бы пойти на пользу этой цели, если бы можно было связать последнюю со страстностью народа; это побудило его создать план управления, совершенно отличный от предыдущего. Он заметил, что из всех монархий только монархия Оттоманская более прочна и устойчива, так как она не только всегда сохранялась в целости с самого своего возникновения, но кроме того не переставала расширяться, между тем как прочие империи сами себя привели к разложению своей роскошью, ослаблением дисциплины и спесью знати, так что впали в состояние бездействия или должны были уступить силе нового завоевателя. Поэтому им овладело желание перестроить французскую монархию на основе этих принципов; он не хотел, чтобы она была чисто военной державой, как Турция, потому что получились бы слишком опасные на случай революции крайности, не говоря уже о том, что это значило бы изгнать искусство, промышленность и торговлю, которые должны были служить ему источником всех богатств. И вот он нашел нечто среднее, заключавшееся в том, чтобы привязать к военной службе знать и всех праздных людей в королевстве, а за народом сохранить те отрасли, о которых я только-что говорил... Составив такой план, он все свои начинания стал сообразовывать с ним; это и сделало его министерство таким ненавистным всем[6] и навлекло на него ненависть всех вельмож из-за страха их перед тем рабством, которое им грозило. И все-таки благодаря той ловкости, с которой он умел всегда выставлять себя слугою короля и поборником блага государства и таким образом опираться на весь авторитет закона и государственной власти, он успел поднять государство на такую высоту, что его преемникам уже было легко довести дело до конца. И действительно, в провинциях были назначены интенданты, которые должны были, опираясь на двор, сосредоточить в своих руках всю гражданскую и военную власть, во всех укрепленных местах назначены были королевские наместники, делившие власть с губернаторами и ставленниками министерства; при всех назначениях им отдавалось предпочтение перед лицами, имеющими рекомендации знати, и перед лицами высокого происхождения. Наконец раз ниоткуда нельзя было больше чаять благ кроме как от двора, то приходилось отказываться от всех частных союзов и всецело предаться двору. Все эти новшества были смертельными ударами по прерогативам тех, которые до тех пор играли самую видную роль в государстве; они видели, что их влияние падает и они лишаются всякого значения. Но самодержавная власть уже пустила корни, и, когда самые смелые все без исключения поплатились, остальные вынуждены были уступить насилию. Под действием этих главных причин, равно как и некоторых других, о которых было бы слишком долго говорить, во Франции при короле Людовике XIII произошла перемена, она стала послушным орудием честолюбия своих королей; это слишком явно дало себя знать при короле Людовике XIV. Об этой перемене лучше всего судить по составным частям государства, сравнивая их состояние с прошлым.
Прежде духовенство было первым, главным членом государства, пользовалось почетом внутри государства и уважением за пределами его, потому что церковные сановники предавались занятиям наукой и стремились к добродетели; они уходили в университеты и в одиночество, чтобы культивировать их. Но перемена произошла с тех пор, как Франциск I получил по конкордату право назначать высших церковных чиновников королевства; правда, довольно долго все еще соблюдали некоторую осторожность, как для того, чтобы не давать попам повода к жалобам, так и потому, что нуждались тогда в знающих и добродетельных людях для противопоставления их гугенотам; но в настоящее время, когда перестали считаться с такими соображениями, протекция заменяет собой личную заслугу у всякого церковника, желающего выдвинуться; наблюдается бесстыдный повальный торг всеми правами церкви, которые приносятся в жертву честолюбию короля и насилиям министерства. Это можно было наблюдать на собрании духовенства в 1682 г.[7] По вопросу о религии[8] духовенство не отстаивало своих прав против посягательств двора, как оно обязано было бы поступить в силу правоты дела и ради собственных интересов; вместо этого оно имело низость не только предать эти права, но даже подписать акт, оскорбительный для достоинства главы церкви, потому что двор хотел его уязвить. Всего любопытнее и вместе с тем всего смешнее в этих прениях то, что несколько лет перед тем ученые Сорбонны поплатились изгнанием за то, что поддерживали положение о погрешимости папы, на этом же собрании той же каре подверглись другие за то, что поддерживали обратное положение. Отсюда можно видеть, что король в области духовной власти достиг такого же первенства, как в области светской власти, и что все здесь в настоящее время вершится по его благоусмотрению, которое сделалось законом государства.
Но особенно ярко обнаруживает эту поголовную испорченность то, что в настоящее время духовенство пускает в ход все церковные прерогативы для узаконения насилий власти[9]. Прелаты оправдывают здесь лихоимство в провинциях то ссылками на религию, то ссылками на государственную необходимость. Проповедники из белого и черного духовенства в своих проповедях отожествляли славу короля с словом божиим, а профессора права и богословия всю свою изощренность употребляли на то, чтобы представить в благовидном свете все злоупотребления власти и согласовать с ними все, божеские и человеческие законы; такого рода продажными выступлениями они делают себя заметными при дворе. Самая низкая и часто самая высокая преступная продажность получает там отличие как заслуга.
Знать, которая занимает второе место или является вторым составным членом государства, имела тоже весьма большое значение в государстве как благодаря прерогативам на своих землях, так и в силу влияния при дворе; но в настоящее время, когда управление провинциями находится в руках интендантов и министерство все забрало в свои руки, нельзя себе представить ничего раболепнее, ничего более пресмыкающегося, чем эта знать[10], ибо все спасение для нее только в службе. Интенданты, эти ищейки в провинциях, сумели откопать ее во всех ее обиталищах в сельских округах. Нет таких притеснений, самых оскорбительных, к которым они не прибегали, чтобы поставить ее в необходимость служить. Стоило только дворянину обладать некоторым достатком, и его уже имели на виду. Он должен был снарядить полк или роту, смотря по средствам, чтобы быть в почете; и горе тому, кто уклонялся от этого, желая жить спокойно. Поддерживали крестьянина против его господина; присуждали последнего к штрафам и унизительным возмещениям, то-и-дело оспаривали его титулы и привилегии, и если он апеллировал против этих преследований к суду, то там он встречал отрицательное отношение и при первом же слушании дела после бесполезных затрат и хлопот получал отказ. Благодаря этим непрекращающимся насилиям и притеснениям вся знать устремилась на военную службу; а так как она вся разорилась на нее, у нее не остается других средств к существованию кроме служебных окладов и пенсий.
Нечего говорить здесь о притеснениях народных масс, потому что они всем известны; достаточно сказать, что насильственные меры нынешнего царствования до такой степени истощили население, что у него едва-едва остается чем поддерживать свое жалкое существование. Но то, что составляет несчастье подданных, создает внешнее могущество монархии; ибо таким путем получаются деньги на военные расходы, на морское и сухопутное вооружение, никогда еще не достигавшее таких размеров; это дает толчок индустрии, торговле и мануфактурам, которые привлекают во Францию все богатства чужих стран[11]. При этом следует заметить, что парламент был некогда посредником между королем и народом и, являясь умеряющим фактором между властью одного и покорностью другого, мудро сохранял привилегии и свободы в королевстве. Эта корпорация[12], повторяю, которая в предшествующие века вызывала восхищение соседних народов своим правосудием и своей неподкупностью, в настоящее время служит лишь продажным орудием для двора, для узаконения всех его несправедливостей и лихоимств; но ему можно было бы простить эту низкую угодливость в такое время, когда так опасно возражать, если бы он сохранил свою прежнюю безупречность в отправлении правосудия, но и этого нет более, можно сказать, что его трибунал сделался подводным камнем, о который разбивается естественная справедливость[13], кляузы и формальности удушают ее на каждом шагу. Это, можно оказать, открытый театр, где интриги, протекция двора и личный интерес безнаказанно играют правосудием и законами. Одним словом эта корпорация, когда-то столь почетная, теперь не более как призрак того, чем она была, сохраняя от былого величия только имя, судейский плащ и судейскую шапочку.
Ясно, как день, что в силу всех этих перемен естественный порядок совершенно извратился в королевстве и что Франция сама оказалась первой жертвой честолюбия своих королей: в ней все рассчитано на пустой призрак славы, которая существует только для королей; этот пустой призрак все больше отягощает цепи, под тяжестью которых она стонет в последние царствования. А поэтому приходится удивляться, что французы, которые считают себя образованнее и культурнее всех остальных наций, могли так долго служить этому фантому и что теперь, когда они убеждены непререкаемым опытом, что внешние завоевания содействуют лишь их угнетению, они не стараются использовать эту войну в интересах своей свободы. Ибо кроме того, что разница в положении их и соседей должна на них влиять в этом смысле, несомненно также, что если бы они могли себе вернуть прежнюю свободу, то жизнь их у себя дома была бы более счастливой и при дворе они имели бы больше веса. К этому можно прибавить, что если бы министерство не имело таких широких полномочий, то совершалось бы гораздо менее несправедливости и насилий в делах государства и религии. Но нет, это все-равно, что проповедывать глухим; французы издавна освоились с своей рабской зависимостью, благоусмотрение короля для них — высший закон, для них как-бы святотатство отказываться жертвовать для короля своим достоянием, своей жизнью, честью и совестью; и если прав Тит Ливий, что для варваров закон есть только подчинение своим повелителям, то можно сказать теперь, что нет нации более варварской, чем французы. Итак пусть Франция стонет под подавляющим ее бременем и пусть даже погибнет, если это так надо: не этим озабочено министерство; для славы короля нужно завоевать все государства Европы, и долг его подданных итти навстречу его честолюбию, не спрашивая, справедливы ли войны, которые он ведет с этой целью. В действительности на войне и воруют, и разоряются, жертвуют собой; французы готовы на все, чтобы отличиться на войне, соглашаются сами терпеть несчастья, лишь бы служить орудием для причинения несчастий соседям. Руководствуясь подобными правилами, ширилась Оттоманская империя, с той разницей, что министерство во Франции[14] отбросило соблюдавшуюся там своего рода честность и создало себе новую мораль и новое право, не требующее этой честности; в настоящее время все здесь стремится к несправедливости, насилию и захвату.
Благодаря всем этим прекрасным принципам Франция достигла за последнее царствование такой высокой степени могущества; по тем же принципам она всегда будет возвышаться, если не будут сделаны последние усилия в настоящую войну, чтобы ее принизить... Можно сказать, что Франция отравила всех соседних государей медленно действующим ядом и он усыпляет их пред лицом опасности, в которой они находятся... или же что они, довольные, что их оставляют пока в покое, ожидают от нее милости Полифема, заключающейся в том, что она их пожрет напоследок. Однако я не вижу, чтобы на этот счет можно было обольщаться; ибо опасность, пожалуй, не так далека, как они себе воображают. Но предположим, что Франция обяжется в договоре не оказывать никакой помощи туркам ни прямо, ни косвенно. Спрашивается, какое доверие можно питать к этому обязательству, раз она является госпожой положения и даже считает себя в праве не соблюдать никаких своих обязательств[15]. Она обманула Испанию подобными же обещаниями в Вервенском и Пиренейском договорах и наверное точно так же поступит с императором и при настоящем договоре.
Надо было, чтобы Франция убедила всех союзников в неправоте своих принципов, чтобы они испытали все вместе и каждый в отдельности тысячу пагубных их последствий, чтобы наконец общая опасность объединила всех в силу неизбежной необходимости защищаться, — нужно было, говорю я, чтобы эта держава с легким сердцем нападала на одних и поставила под угрозу остальных, и только после 40 лет несправедливости, насилий и захватов образовалась лига, столь справедливая и необходимая. И наконец, если бы даже дело шло только о справедливой мести за все эти пожары, святотатства и ужасные жестокости, с помощью которых она во время своих войн превратила в пустыню прекрасные провинции Германии, куда проникли ее войска, несомненно этого достаточно для того, чтобы вся Европа вступила в ее пределы и в общих интересах установила для потомства жестокий пример. Как! Франция могла решиться поднять Турцию на завоевание Венгрии и империи и потом под влиянием выпавших ей к несчастью успехов оживить свои надежды с помощью небывалого вероломства! она, говорю я[16], способна была не только к этому возмутительному союзу и вероломству, она все предавала огню: города, церкви, села, дворцы, замки, одним словом, все, что только могло стать жертвой этих зверских поджигателей; она могла решиться предавать пламени мужчин, женщин и детей, осквернять святилища бесчисленными святотатствами и гнусностями и вменять себе, так сказать, в честь ниспровержение всех законов божеских и человеческих? Да, она могла совершить все эти чудовищные преступления с заранее обдуманным намерением в стране, где она не встречала никакого сопротивления, и Европа не объединилась для примерного возмездия! Напротив, нужно было еще, чтобы она стала угрожать одним и напала на других, как бы глумясь над их бесчувственностью! И неужели после всего этого, даже на закате ее счастливой звезды, проявят подлую слабость и даруют ей мир на тех условиях, которые ей угодно будет предписать? Этому трудно будет поверить людям грядущих поколений.
Все государи Германской империи должны быть в особенности проникнуты справедливым чувством мести, так как они происходят от тех великих императоров, прах и усыпальницы которых в Шпейере подверглись на глазах этих государей столь возмутительному поруганию; среди них лишь немногие — другого происхождения; а потому надо полагать, что такое ужасное поругание заставит вскипеть кровь в их жилах в силу естественного чувства. И надо думать, что они не положат оружия, не отмстив за это[17] и не исполнив в то же время свой долг пред своим родом, пред отечеством, пред славой империи, которая была в данном случае проституирована, и т. д.
Сказанное здесь о тираническом управлении князей и королей и в частности наших последних королей Франции ясно показывает, что они являются лишь тиранами, что они сильно злоупотребляют своим могуществом и властью, тогда как эта власть и могущество даны лишь с тем, чтобы мудро управлять народом, соблюдать справедливость и право и поддерживать мир. Не народы, по совершенно верному замечанию сьера Дюмулена, созданы дли князей, а князья созданы для народа и могут быть с полным правом названы слугами общества. На свете существовали раньше народы, чем князья. Долг князя обеспечивать спокойствие народа своим неусыпным трудом, безопасность его — ценой своих опасностей, а бдительностью своей обеспечивать своим подданным возможность спать спокойно и в безопасности; одним словом, говорит автор, князь как бы отрешился от себя самого, раз он отдал себя на служение государству. Князья должны любить своих подданных, как отцы должны любить своих детей; но тиран поступает совершенно наоборот: он обходится со своими подданными, как с рабами. Хороший король внушает к себе любовь, а тиран внушает страх. Добрый царь жертвует собой для спасения своего народа, а тиран приносит свои народы в жертву своей гордыне, своему честолюбию, своей мести; отнимать у бедного народа все отрады жизни, вырывать у него из рук хлеб, который он с таким трудом и усилиями выращивает, делать его несчастным и жалким в жизни и заставлять его стонать от бедствий, — это великая жестокость и гнусность; это совершенно противно званию и высокому достоинству царей и князей, такое поведение должно повсюду служить для них позором, к посрамлению и осуждению их. Добрый царь покоряется законам, а тиран хочет, чтобы все было ему позволено. Александр и Цезарь, два самых великих государя и императора из всех, о которых говорится в истории, были лишь поджигателями, разрушительными потоками, разорившими мир в различных местах; каждый из них опустошил то, что было на его пути.
Бог, говорит этот автор, пользуется злыми правителями как своими палачами и послушными орудиями для наказания их провинций и королевств. Однако, воспользовавшись ими, как розгами своей ярости, он бросает их в огонь, как это сказано в житии святого Антонина под 2 мая. Император Антонин Благочестивый говорил, что предпочитает спасти жизнь одного из своих подданных, нежели убить тысячу своих врагов. Король Людовик XIV был совсем иного нрава: он конечно предпочел бы пожертвовать тысячью своих подданных, нежели простить одного из своих врагов.
Благо государства, — говорит кардинал Ришелье, — есть цель, которую сам бог поставил всем королям, возлагая на их голову корону; для них ничего не должно быть важнее ее: к этому центру должны направляться все их действия. Передавая меч главному префекту империи, император Траян произнес следующие прекрасные и достопамятные слова, достойные величия и великодушия великого государя: Пока я буду творить правосудие, — сказал он, — употребляй этот меч на поддержание моей власти; но, если я стану тираном, обнажи его против меня. Бесчеловечно, — говорит Ментор Телемаху, — вырывать из рук народа ради своих нечестных и честолюбивых планов сладкие плоды земли, получаемые им исключительно благодаря щедрости природы и своим трудам в поте лица своего. Природа сама доставит из своего плодоносного лона все необходимое для великого множества людей умеренных и трудолюбивых; но из-за гордости и изнеженности известного круга людей масса других людей ставится в самое ужасное и бедственное положение. Жадные и недальновидные государи обременяют налогами тех своих подданных, которые самым прилежным образом трудятся над их землями, с них эти государи надеются скорее получить, чем с других; в то же время они меньше облагают тех, которые попадают в бедственное положение благодаря своей лени. Свергните, — говорит он, — дурной строй, который подавляет благонамеренных, награждает порок и который вносит беспорядок, столь же роковой для королевской власти, как и для всего государства. Установите, — говорит Ментор, — налоги, штрафы и даже, если надо, другие суровые кары для тех, кто оставляет без надлежащей обработки свои поля, подобно тому, как вы покарали бы солдат, оставляющих свой пост перед лицом неприятеля. Сделайте послабление и изъятие для многосемейных, увеличьте соответственно обрабатываемый ими участок, тогда профессия земледельца не будет более презренной, потому что не будет столь нищенской; плуг опять будет в чести, управляемый руками, победоносно отразившими врагов отечества; будет считаться не менее почетным обрабатывать наследие своих предков в счастливую пору мира, чем героически отстаивать это наследие во время военных потрясений; все поля снова зацветут. Церера будет увенчана золотыми колосьями, Вакх будет давить виноград и заставит течь со склонов гор потоки вина, более сладкого, чем нектар; глубокие долины будут оглашаться дружными песнями пастухов, которые у берегов светлых ручейков будут петь под звуки своих свирелей про свои труды и свои радости, в то время как их стада будут прыгать и пастись по траве среди цветов, не боясь волка. Разве не будете вы чувствовать себя сверх меры счастливыми, о Идоменей, — говорит Ментор, — являясь источником стольких благ, давая под сенью вашего имени жить стольким народам в приятном покое? Разве не более убедительна такая слава, чем слава, которая покупается ценой опустошения страны, несет повсюду убийства, смятение, ужас, изнеможение, панику, жестокий голод и отчаяние, причем чуть ли не столько же у себя дома даже в разгар побед, сколько среди побежденных иноземцев? Счастлив король, который настолько угоден богам и имеет настолько благородное сердце, чтобы стать таким образом отрадой целого народа и всем векам явить в своем царствовании такое восхитительное зрелище. Весь мир, не думая обороняться войной против его могущества, повергнет к его стопам просьбу царствовать над ним. Но народы, скажете вы, находясь, таким образом, в довольстве, обратят свои силы против меня и восстанут. Нет, не бойтесь этого, — говорит мудрый Ментор, — этот предлог всегда приводится льстецами расточительным государям, которые хотят отягчить народы налогами.
Что за отвратительный принцип искать своей безопасности лишь в угнетении народов, не давать им никакого образования, не поднимать их нравственного уровня, не внушать им к себе никакой любви, но террором толкать их в бездну отчаяния, ставить их пред ужасной необходимостью либо никогда не иметь возможности даже свободно вздохнуть, либо стряхнуть с себя иго вашей тирании! Что это за господство? Неужели это путь, ведущий к славе? Вспомните, что в стране, где государи имеют более абсолютную власть, они в то же время менее могущественны: они берут и разоряют все, они одни владеют всем государством, но государство приходит в упадок, поля не возделываются и остаются заброшенными; в городах население с каждым днем уменьшается, торговля падает. Король может быть королем не сам-по-себе, а только через свой народ, и мало-по-малу он сам себя уничтожает, неразумно обессиливая народные массы, из которых черпает свое богатство и могущество. Его абсолютная власть делает каждого подданного рабом; они делают вид, что обожают его, дрожат при малейшем его взгляде; но подождите малейшей революции, и это нелепое могущество, дойдя до крайнего насилия, окажется недолговечным; у него нет никакой опоры в сердце народов; оно утомило и раздражило все корпорации в государстве, оно заставляет все члены его одинаково горячо жаждать изменения порядка вещей, и при первом же ударе, какой ему нанесут, идол падает и попирается ногами[18]. Король во время своего мишурного благоденствия не находил ни одного человека, который бы решился сказать ему правду, а в своем несчастьи не находит человека, который захотел бы оправдывать его или защищать его от врагов.
[1] Agric., 30:7.
[2] Salut de l`Europe en 1694.
[3] Lib. rer. gest.
[4] Доходы французской короны при Карле VII составляли только 1 800 000. При Людовике XIII они составляли 50 миллионов ливров, при Людовике XIV таланты сьера де-Кольбера подняли их свыше 80 миллионов. С той поры они очень увеличились и увеличиваются все время благодаря ловкости министров этого короля.
[5] Salut de l`Europe 1694.
[6] Политика кардинала Ришелье.
[7] Испорченность духовенства.
[8] Права короля на доходы вакантных духовных должностей и на их замещение. - Прим. пер.
[9] Испорченность и низость духовенства.
[10] Принижение и низость знати во Франции.
[11] Угнетение народа.
[12] Рабский парламент.
[13] Продажность суда.
[14] Извращение всего правосудия и добродетели.
[15] Вероломство Франции.
[16] Жестокость французов.
[17] Salut de l`Europe 1690.
[18] «Телемах».
LVIII. [Королю не должно быть дано право по своему произволу устанавливать налоги]